— Много, — нехотя признал Дарнторн — И еще тебя часто называют Меченым. Только теперь это звучит не так, как раньше. Понимаешь?..

Меченый нехорошо прищурился.

— Да уж чего тут не понять! Раньше это означало «тот, со шрамом», а теперь «тот, с тавром на лбу». Разница ощутимая.

Секунду Крикс просидел неподвижно — а потом начал решительно разматывать бинты.

— Ты что творишь? — дернулся Льюберт.

— Я не стану больше носить эту повязку, — отрезал «дан-Энрикс». — Не хочу, чтобы у меня за спиной до конца жизни бормотали «меченый!». Так что не стоит давать людям повод думать, будто я чего-нибудь стыжусь.

Крикс швырнул помятый бинт на прикроватный столик.

Клеймо выглядело отвратительно — вспухшее, багровое, как будто перечеркнутое старым шрамом. Льюберт сглотнул и отвел взгляд. Отец уже погиб, но от поставленной им метки «дан-Энриксу» не избавиться никогда.

Льюберт даже не сразу понял, что дан-Энрикс продолжает что-то говорить. Тот повторил:

— Я вижу тут штаны, рубашку и колет. А как же сапоги?

— Прости, но сапоги тебе придется поискать где-то еще, — пожал плечами Льюс. — Мои тебе не подойдут.

Крикс посмотрел на него так, как будто бы хотел предложить Дарнторну разуться и проверить. Но потом вздохнул, смирившись с очевидным.

— Ладно, придется придумать что-нибудь другое… В любом случае — спасибо. Не представляю, что бы я без тебя делал.

— Счастлив быть полезным вашему высочеству, — буркнул Дарнторн, отворачиваясь, чтобы не мешать дан-Энриксу переодеваться.

— Ну, не злись, — сказал южанин за его спиной. — Ты даже сам не представляешь, как я тебе благодарен. Еще пара дней подобного безделья — и я бы просто свихнулся. Раньше здесь с утра до вечера торчал слуга из свиты магнуса, но под конец я его выставил. Мне, знаешь ли, не слишком нравится, когда кто-то следит за каждым моим шагом, да еще и бегает докладываться Лорио. Ирем мог бы приставить ко мне кого-нибудь из своих людей, но это не понравится уже Бонаветури. Он наверняка решит, что коадъютор что-то замышляет… Так что я целыми днями сидел здесь, как сыч в дупле, совсем один. А ты?.. Что ты все это время делал?

— Я?.. — с горечью спросил Льюберт. — Ничего. Я совершенно ничего не делал. Ты вот давеча пожаловался, что к тебе относятся, как к умирающему. Ну так вот, ко мне относятся, как будто бы я уже умер. Куда не войду — у всех сразу же делаются такие постные рожи, словно в комнате покойник. Иногда я даже начинаю сомневаться, по кому я ношу траур — по отцу или по самому себе.

Меченый негромко выругался.

— Слушай, Льюс, какая же я все-таки свинья!.. Ты в трауре, а я болтаю о какой-то ерунде.

Льюс резко обернулся и посмотрел на дан-Энрикса почти со злостью.

— Ну, а что ты должен сделать? Посочувствовать моей утрате?.. Думаю, что даже ты не сможешь притвориться, что расстроен смертью моего отца.

— Нет, не расстроен, — признал Крикс, сражаясь с мелкими крючочками, служившими застежками колета. — Но это не значит, что я не могу тебе сочувствовать. Кем бы он ни был, но он твой отец. Ну и потом, я до сих пор не понимаю, зачем этот маг его убил. Как думаешь, что у них там произошло?

Дарнторн сглотнул. Именно из-за мыслей об отце Льюберт не находил себе места две последние недели. Из-за них, в конечном счете, он и потащился к Риксу — словно Меченый способен был чем-то ему помочь.

— Я ничего не «думаю». Я просто знаю, — сказал он. — Отец как-то сказал, что если надо будет выбирать между смертью или поражением — то он выберет смерть. Вот он и выбрал… когда уже стало ясно, что Бонаветури хочет выдать его лорду Ирему. Отец же не мог не понимать, что если он попадет в руки Ордена, его отконвоируют в Адель и там казнят.

Меченый сдвинул брови.

— Ты хочешь сказать, он сам просил этого мага?..

— Сам или не сам — какая теперь разница? Я говорю, что он заранее знал, что маг его убьет. И ничего не сделал для того, чтобы спастись — даже наоборот. Когда Бонаветури приказал забрать тебя из Кир-Рована, этот Хеггов ворлок очень разозлился. Он спросил у отца, как тот мог это допустить. Отец в тот вечер был не очень-то… — Льюберт поморщился. — Ну, словом, он был пьян. На все упреки мага отвечал только одно — «а что я мог бы сделать?». А потом вообще перестал что либо отвечать и уронил голову на руки. Маг сидел и смотрел на него с таким видом, словно кто-то наблевал прямо на стол. Потом скомкал салфетку, бросил ее на пол и сказал — «Ну, значит вы, Дарнторн, мне больше не нужны». И вышел. Я тогда решил, что отец слишком много выпил и не слышал, что тот говорил — так-то он в жизни не позволил бы кому-то разговаривать с собой в подобном тоне. А теперь я думаю, что он все слышал. Даже… ну, вроде как провоцировал его.

Меченый прикусил губу.

— Может быть, ты и прав. Хотя лорду Дарнторну очень повезло. Для человека, который связался с этим магом, он еще легко отделался…

— Я знаю, — мрачно сказал Льюберт. Энониец удивленно посмотрел на собеседника, но ни о чем спрашивать не стал, и Льюберт был ему за это благодарен. Вместо этого дан-Энрикс сказал совсем другое.

— Я готов. Пошли?.. Прежде всего добудем сапоги.

Льюберт не очень понимал, как Крикс намерен это сделать, но южанин попросту разул одного из охранявших двери орденских гвардейцев, пользуясь почтением к «особе королевской крови» и всеобщим замешательством при виде полностью одетого больного, вышедшего в коридор.

Появление Меченого на переговорах произвело фурор. Бонаветури вытаращил глаза так, как будто бы увидел вставшего из гроба мертвеца. Сэр Родерик и его знаменосец, Эккерт из Томейна, напротив, уставились на покрывавшую стол скатерть, словно золотистая парча внезапно вызвала у них обоих страшный интерес. А мессер Ирем раздраженно сдвинул брови, но все-таки отодвинул кресло и демонстративно встал, как много лет вставал при появлении Валларикса. Вслед за коадъютором поспешно поднялись и остальные — даже Лорио Бонаветури, хотя именно он вполне мог этого не делать, так как Меченый был его пленником. Представители Двенадцати домов вытягивали шеи, пытаясь получше рассмотреть «дан-Энрикса». И только Аденор беззаботно улыбался, словно он — единственный из всех — ничуть не удивился неожиданному появлению дан-Энрикса.

— Кресло для принца, — коротко распорядился Ирем, бросив на дан-Энрикса сердитый взгляд, мало вязавшийся с его почтительным поведением. Кто-то из орденских рыцарей поспешно принес кресло. Рикс прошествовал через весь зал, невозмутимо занял предназначенное ему место и кивнул собравшимся.

— Садитесь, господа.

Дарнторн покачал головой, удивляясь этой новой, неизвестной ему прежде стороне дан-Энрикса. Меченый держался так, как будто бы давно уже привык к тому, что его появление встречают общим вставанием. Впрочем, энониец в свое время посетил десятки государственных советов, и сейчас наверняка копировал Валларикса.

Когда первое оживление прошло, и ход собрания, нарушенный внезапным появлением дан-Энрикса, вернулся в прежнюю колею, Льюберт всерьез задумался о том, нельзя ли потихоньку улизнуть, пользуясь тем, что на него никто не смотрит. В Академии ученикам рассказывали, что Гардаторн представляет из себя торговую республику, где правят представители двенадцати преуспевающих купеческих родов, но истинный смысл слова «республика» Льюберт понял только теперь. Несмотря на то, что Лорио Бонаветури носил титул магнуса, другие внутриморцы не доверяли ему говорить от имени всех остальных. Каждый из них считал необходимым лично высказаться по любому обсуждаемому на собрании вопросу. Притулившись в самом конце длинного стола, Льюс мрачно думал, что теперь ему, по крайней мере, ясно, почему затеянные коадъютором переговоры продвигаются вперед так медленно.

В зале было довольно душно. Крикс то и дело вытирал со лба испарину. «Дурак, — мысленно выругался Льюберт. — Лучше бы слушался врача и не вставал с кровати». Впрочем, несмотря на нездоровый вид, дан-Энрикс, судя по всему, не собирался падать в обморок. Льюберту вскоре надоело выжидать, когда тот свалится под стол, и он переключил свое внимание на внутриморцев. Прежде всего его внимание привлекла женщина лет тридцати пяти, которую звали Галатеей Ресс — во-первых, потому, что она была единственной женщиной среди собравшихся, а во-вторых, потому что остальные представители Двенадцати домов держались с ней почтительнее, чем с самим Бонаветури. Очень скоро Льюберт должен был признать, что леди Ресс очень умна — она была способна ухватить самую суть проблемы и в нескольких фразах сформулировать мысль, которую напрасно пытался выразить какой-нибудь другой оратор.