Я понял, что давно ждал чего-то подобного. Бывший российский инженер, работая рабочим, все эти годы изумлялся: один каблан не знал, что железо при нагревании расширяется, другой вообще полагал, что чертежи и расчеты - от лукавого, даже добросовестный Яков пожимал плечами: "Русские все любят делать слишком". Я говорил себе, что ведь держится, а в России все рушится, оказалось, что все не так.
Утром проснулся рано, вышел в сад. Еще не возникли тени, на траве и раскрашенных в алое и желтое конструкциях детской площадки лежала густая роса. Она матово покрывала кузов и стекла машины, стекала вниз, образуя лужицы на бетоне. Притушая яркость красок, вуаль росы смягчала яростный средиземноморский мир, вносила в него российскую мягкость.
Пахло землей и травой, и это было, как возвращение в молодость.
Скоро цвета станут яркими, исчезнут оттенки и переходы, под отвесным солнцем все станет резким и отчетливым. Запахи исчезнут. Тот, кто просыпается позже, уверен, что на Средиземноморье вообще нет запахов. Завораживают яркие непахучие цветы. Таких цветов на севере просто нет, разве что на экранах телевизоров, - флюоресцирующие, излучающие свет, невероятной чистоты и силы. Запах и цвет - это сигналы для насекомых, оплодотворяющих растительный мир, и природа экономно усиливает одно за счет другого. Но только запахи могут перенести человека в его прошлое, и мне их не хватает.
Рассветные их волны все чаще, налетая, отбрасывают меня не слишком далеко во времени, я все реже оказываюсь в России, все чаще - в том мгновении раннего утра, когда разгребал здесь листья, обнаруживая под ними сгнившие вещи неизвестной женщины с воланом волос, как я теперь знаю - старой марокканки с желтой, иссушенной малярией кожей.
Тогда я обнажал от мусора землю, это была красная хамра, краснозем, суглинок, в сущности, то же, что адама, земля, потому что другой земли тут попросту нет. Собранные горы листьев я наивно закапывал в землю, по-российски полагая, что они перегниют во время зимних дождей и станут новой благодатной почвой для будущих растений. Но в этом климате ничто не сгнивает под слоем земли, даже трава в этих местах растет плохо. И я стал с землей осторожнее. Гнило лишь то, что было на поверхности, в агрессивном приморском воздухе.
Я увидел, что отскочила сгнившая доска детской песочницы, которую прибил всего лишь год назад. Проржавевшие за год гвозди торчали наружу. Я принес из сарая монтировку и вытащил их, чтобы никто не поранился. До открытия детского сада оставалось два часа.
Донесся отчетливый дух ароматизированных сигарет "Таймс" - Коля не спал. Он в одних трусах сидел в пластиковом кресле перед своей дверью, обрюзгший, уже расплывающийся, светловолосый и лохматый, и курил, глядя поверх калитки, как накануне в темноте, когда мы с Дашкой вернулись из Тель-Авива.
- Ты что, не ложился?
- Ложился... - не поворачивая головы, Коля спросил: - Вы что, вчера случайно встретились?
- Я отвозил архив Векслера. Ты ж знаешь, что проходит семинар?
- А Дашка что там делала?
В какое положение он меня ставил? Я спросил прямо:
- А почему ты ее не спросишь?
Он помолчал...
- Я с самого начала неправильно себя с ней повел.
Я не помогал ему. Зачем? Вместо того, чтобы думать о том, что он должен делать, он размышлял, почему все так получилось, и, конечно же, искал вину в себе. Это было удобнее, чем попытаться предпринять что-то.
- Такой у меня характер... Я в психологии не разбираюсь...
Эдакая барская ленца в голосе. Может быть, ночь не спал, страдал, а в голосе небрежное равнодушие, словно речь о скучном пустяке, - другой интонации у него нет, да и неоткуда ей взяться, она выработалась в пустой трепотне с приятелями. У него и с Гаем тот же небрежно-снисходительный тон. Всюду это ему сходило, а с Дашкой не сошло, и он не знал, что делать.
- Образуется, - сказал я и вспомнил, что это из "Анны Карениной".
- Я как-то не очень теперь и уверен.
- В общем, Коля... Ты понимаешь, что для нас с Ирой ты - отец Гая? Ты и никто другой. Ну а Володе захотелось увидеть Гая. Дашка отказала.
Я не собирался врать, само получилось, хотел поправиться, но Коля перебил:
- Как отказала? Она же говорит, что повезет Гая в Тель-Авив!
Этого я не ожидал. Ну, Дашка...
- Мне кажется, - сказал Коля, - она хочет, чтобы Володя вытащил их отсюда.
- Почему ты так решил?
- Да она мне прямо сказала.
- А ты что решил?
Он задумался. Впервые, что ли?
- Она - мать...
Я пожалел Дашку. Ничего ей не остается, кроме как полагаться на себя, а сама - дура. Не получится у нее с Володей. Вчера я почувствовал это, сейчас, подыскивая слова для Коли, уже знал твердо - ничего Володя не будет для нее делать.
Никуда Дашка отсюда не уедет, пусть хоть из кожи вылезет. Ей, как и мне, другого места на земле нет.
- Образуется, Коля. Пусть делает, что хочет. Нам с Ирой кажется, что Гаю незачем знать, кто такой Володя. Он считает, что его отец - ты, ну и пусть так считает. Но тебе виднее, смотри сам.
Я пошел работать - если с утра не повожусь с землей и деревьями, весь день чего-то не хватает. В переднем углу у калитки, где счетчик воды, я в первый год поставил кран с раковиной, а инсталляцию не делал, чтобы вода не уходила в трубы, а лилась на землю. Вода здесь - все. Всяческие удобрения, навоз и опрыскивания не нужны. В первый год увлекался ими, а потом оставил. Там, где сбегала на землю вода, посадил не саженец, а росток, самый настоящий росток, выросший из семени соседского дерева. Корешок его был чуть больше моей ладони, и за три года выросло дерево, не знаю даже его названия, без плодов, с мелкими зелеными цветами, - в тени его уже полностью помещался "мицубиси" Дашки. Зелень перла так неистово, что я, придавая кроне форму, едва успевал отрезать лишние ветки. На севере садовод помогает слабым росткам, здесь он борется со слишком сильными. Мне приходилось бороться с избытком.
Сзади у сарая рос лимон. Этот живучий старожил не требовал и воды. Несколько лет, пришедшихся между смертью хозяйки и нашим появлением, он продержался, не засохнув. Наверно, какой-то из корешков проник глубоко и дотянулся до влажного места, может быть, течи в канализации у соседей за забором, - не знаю. Другие корешки лимон пустил сетью поверху и собирал ими влагу росы. Выжил, а когда я дал ему воду, брызнул ветками и потянулся вверх, заматерел, превратился в раскидистого красавца с сочными тяжелыми плодами. На одной и той же ветке одновременно распускались нежные цветки, набухали почки, зеленели тяжелые плоды и по-осеннему желтели листья. В то же время молоденькие веточки со свежими листиками стремительно набирали высоту, самые ретивые из них, слишком высоко забравшись, заболевали, покрывались паршой, скукоживались и высыхали, а рядом уже перли новые. Там, где лето сменяется морозной зимой, природа хранит свои секреты, здесь она обнажена и откровенна: есть единственный способ жить - использовать все возможные варианты, не упускать ни одного, возможное и осуществленное должны совпадать, любая мутация, любая случайность тут же становятся равноправным вариантом и стремятся заполонить собой все, - побеждает избыток, наибольшая вероятность, как говорил Векслер.
Манго и гранат гнулись от отяжелевших зеленых плодов. Гибкая лоза граната, выгнувшись дугой, опустилась так низко, что задевала головы детей, когда те носились под деревьями, и Ира боялась, что острые шипы, спрятанные в листве, ранят кого-нибудь. Я давно обещал ей подрезать ветки.
Они падали под ножницами вместе с незрелыми плодами. Я подобрал все, погрузил в тачку и вывез на пустырь. Коля уехал на работу. Я принял душ, собрался. Ира разбудила и собрала Гая. Появился Фима. Он поднялся к нам.
- Дашка не у вас?
- Нет. Машина ее стоит?
- Стоит.
- Значит, спит, - я подумал, что, наверно, выясняя вчера с Колей отношения, Дашка еще и дома добавила для храбрости... или для ласковости. Все нормально?
