Шоумен сидел один. Его собеседник, хорошо одетый и ухоженный, перекочевал на мой стул рядом с Болдиным. Он мягко и вкрадчиво заставлял Дашку сесть и выпить с ним. Пьяная Дашка подчинилась и с достоинством сказала:
- Вы применили силу.
Иголка заскользила по борозде:
- Вам это не нравится?
- Не надо столько пить, молодой человек.
- Простите, но кто из нас выпил?
Надо было уводить ее, но меня схватил и поволок Стив. Он держал в руке незажженную сигарету.
- У вас есть... э-э... лайтер... мациг... забыл, как по-русски... зажигалка? Тридцать лет не курю. Но сегодня, ради Гришьи... Вы его друг, я знаю...
Он чувствовал себя молодым и хотел получить от жизни по полной, вот и сигарета. Судя по красному его лицу, возвращение в молодость было опасно. Кто-то с пепельницей в руке оказался рядом, молча стоял и держал, чтобы Стив стряхивал пепел. Я вспомнил Векслера: наука - армия, субординация, мундиры. Но едва ли какой-нибудь израильский солдат согласится держать пепельницу своему офицеру.
- Я хотел слышать от вас о Гришья...
Как бы не так - он рот не дал мне открыть, - говорил сам.
- Я ведь тоже работал тут... Тридцать пять лет назад... Сюда приезжали крупные ученые. Очень крупные. Но что-то случается здесь с каждым. Никто до своего прежнего уровня здесь не дотянул. Я не знаю, в чем дело. Такое место. Гришья работал?
- Остался архив, - уже без всякой надежды сказал я. - У меня есть дискеты.
Стив даже не ответил. Никого это не интересовало.
- Сядем?.. А жена Гришьи?
Едва ли он имел в виду Лилечку. Может быть, мать Володи?
- Вы не помните, как ее звали? - спросил я.
- Погодите... Сейчас... Я вспомню, - пообещал он, - мы были молоды, очень молоды, Коктебель, вы были в Коктебеле, Гришья был такой... как это говорят... подметки горят на ходу, да?.. У него такая была - да, Тамара, ну, такая, знаете, и они водку пили, и ночью голые купались, а я такой, знаете, был шиве бохер в очках, вы понимаете, да? И вот я иду ночью по берегу моря... Холодно уже было, я в куртке...
- Я не Дашка, - услышал я. - Меня зовут Анна! Можно по отчеству: Анна Германовна!
- Извините, - оставив Стива, я пошел к разъяренной Дашке. - Анна Германовна, можно, я вас провожу?
- Папа, сиди. Он считает, я блядь. Я не блядь. У меня есть свое дело. Я бизнесмен. Скажи ему... Я актриса оперетты...
Мне уже было плевать на московского шоумена и всех вокруг. Напоивший ее бизнесмен улыбался. Мельком я увидел лицо сконфуженного Володи.
- Дашка, пойдем.
- Подожди. Вы, молодой человек, знаете, что такое "хара"? По-арабски и по-еврейски "хара" - это...
- Я поведу машину, - сказал я.
Дашка упрямо села за руль. Гнев ее обратился на меня:
- Зачем ты меня увел оттуда?
- Ты считаешь, не всю программу выполнила? Следи за дорогой.
Она включила приемник. Мы услышали: раненые... погибшие... "Версаль"...
- Где это?
- Иерусалим.
- Не хочу слышать. Я уеду отсюда. Увезу Гая. Володя обещал. Это его сын. Он обязан.
- Потом поговорим.
- Он разведется с женой, и я приеду к нему. Вы, разумеется, будете с нами.
- А Коля?
- За Колю не беспокойся. Переживаний на два дня.
- Понятно. А Фима?
- Я и Фиму должна с собой брать?
- А бабушка? Дашка, - сказал я, - ты отлично знаешь, что мы никуда не поедем. И ты никуда не поедешь. Володя не разведется, и ты это тоже знаешь. Мы уже здесь, и этого не изменить.
- Я здесь жить не буду.
- Мы приехали, между прочим, из-за тебя...
- Нет, папа, из-за тебя! - сказала она с силой. - Только из-за тебя, и хватит уже себя обманывать! Ты всю жизнь себя обманывал! Тебе нравилось быть высоким и гордым! Красить квартиры за двадцать шекелей в час - это быть высоким и гордым? Проснись! Я всегда верила тебе, гордилась тобой, я видела, что тебе неудобно, что твоя дочь уедет в Америку или Германию, как же, все обыватели, мещане, потребители, жидовские морды, ищут, где лучше, а мы другие, интеллигенты, ищем, где можно пользу приносить, много мы тут пользы принесли, нас тут кормят, как нищих, от себя отрывают, да еще те же американцы подбрасывают, чтобы сидели и не рыпались, пока арабы нас убивают! Получать пособие по бедности и дрожать от страха - это быть высоким и гордым?
- Следи за дорогой.
Что я еще мог ей сказать? Она говорила правду.
Она ждала меня из той поездки в Штаты. Я вернулся, полный впечатлений, прием в посольстве, выступление в библиотеке Конгресса, обо мне писал Уильям Стайрон, прекрасная страна, но эмигрантам тяжело, они работают не по специальности, все какие-то жалкие, или мне только такие неудачники попадались... Дашка твердо решила ехать в Штаты. Она надеялась, что я привезу им вызов. Я и хотел, но... не умею я такие вещи делать... Дашка никогда меня не упрекала. Потом, когда другие правдами и неправдами еще как-то добирались до Америки, когда это стало поветрием, стадным чувством, она заявила, что поедет в Израиль. Это было ее собственное решение. Но что это - собственное решение? Что в нас есть собственного?
За двадцать минут мы домчались до Нетании и свернули на нашу улицу. Она узкая, а поставленные у домов машины сужают ее еще больше. Встречным машинам не всюду можно разминуться. Дашка резко затормозила, едва не въехав в зад старого "форда". Водитель "форда", высунувшись из окна, разговаривал с приятелем. На тротуаре стоял... мистика, подумал я... толстый неопрятный дядька в шортах и неопределенного цвета майке, тот самый, который днем, жуя питу с шуармой, проходил по лужайке в математический кампус мимо Музея Диаспоры. Тот самый или его двойник. Не обращая на нас внимания, дядька скособочился и почесал толстую икру. Губы приоткрылись от наслаждения.
Дашка засигналила. Водитель "форда", не оборачиваясь, поднял руку с пальцами щепотью. Жест означал: терпение. Он знал, что загораживает нам дорогу, но он должен был договорить. Он и его собеседник на тротуаре не спешили. Во мне закипело бешенство: они никогда не спешат, живут, как Бог на душу положит, но по нашей узкой и кривой улице Бусель, никуда не опаздывая, несутся так - элоим гадоль[1]! - что мы боимся Гая выпустить со двора. От дорожных катастроф погибает больше людей, чем в войнах. Мой "фиат-124" был неповоротлив, стоило ему чуть-чуть замешкаться на светофоре, сзади раздавался отчаянный рев, словно начиналось светопреставление. И это не мешало им останавливаться вот так посреди улицы, не давая проехать другим.
- Ма ата осе[2], бен зона, идиот, эбенэмат[3]! - завопила, высовываясь, Дашка.
[1] Бог велик.
[2] Что ты делаешь.
[3] Смесь ругательств на иврите и русском.
"Форд" мгновенно рванул с места, толстяк спокойно зашлепал по тротуару.
Коля, голый до пояса, сидел в пластиковом кресле перед входом в свою квартирку и курил.
- Гай спит? - не дожидаясь ответа, опустив голову, Дашка прошла в дверь.
Коля молчал.
- Все нормально? - спросил я.
- Нормально...
- Ладно, спокойной ночи.
Я обошел дом и поднялся к себе по лестнице. Ира сидела перед телевизором. Я увидел спины спасателей, "амбулансы", бегущих с носилками людей...
- Много жертв?
- Это не теракт, - сказала Ира. - Это обрушился зал ресторана. Праздновали свадьбу, танцевали, и рухнул под ногами пол. Сотни людей под обломками.
Мы, как загипнотизированные, смотрели на экран. Кадры повторялись снова и снова. Из-под обломков извлекали тела. Работали прославленные израильские спасатели, натренированные собаки бросались в завал. Кое-что уже начало проясняться: официанты, накрывавшие столы, говорили, что от их шагов в еще пустом зале дрожал пол, городское управление давно требовало закрыть этот зал, суды отклоняли требования, кто-то говорил о взятках, хозяин самолично убрал поддерживающие колонны и несущую стену, строители нарушили проект, в проекте были ошибки... Одно наворачивалось на другое, как снежный ком.
