Воспоминания мои…

Всё это было не напрасно, и одиночество прекрасно – осколок ветреной любви. И мы, счастливые судьбой, в вагонных окнах ищем лица, и сколько это будет длиться – то нам неведомо с тобой.

– 2 –

О ночь – царица торжества, враг невозможного, скиталец, лица огонь, на карте палец!

Играет чёрная листва лучами фонарей у дома, и так привычно и знакомо приходят старые слова. И городская тишина стоит в тени забытым другом; каким-нибудь неясным звуком напомнит о себе она. И всколыхнётся ожиданье, дороги, годы, холода, и разом вспомнится тогда других ночей очарованье, и радость встреч, и боль утрат, химерный миг былой надежды, багряный северный закат, снега вперёд, снега назад, вверху, внизу, вокруг и между!

И наступает тишина. Часов привычен шёпот тихий. На потолке рисуют блики полуразмытый крест окна…

Луною медленной сияя, разбитым зеркалом звеня, шальная ночь несёт меня с собой к блистательному краю, где блещут снежные ветра в далёких северных сияньях, где на ресницах мирозданья застыли капли серебра.

И – ночь!

И ветер! И мороз!

И звёзд пушистых запах снега!

И на плечах седых берёз – хрустальный звон льдянистых веток!

И звук волшебного напева – среди сосулек ветра свист, и снег чертовски просто чист в чертогах снежной королевы!

Звени, метель! Гони, гони! Мне по душе твоё смятенье. Летят волшебные огни, ласкает губ прикосновенье… Пусть веселится Новый год, звенит в бокалах каплей смеха; и пусть фонарный хоровод вдоль улицы роится снегом; пускай всё время будет ночь, пускай всё время будет полночь, и конфеттивный льется дождь, и отойдёт былая горечь…

Но гаснет отражённый свет – цветов кристаллы на витринах – и смутных образов любимых в стекле оконном больше нет, и бьют часы… И вместо снега – листвы под ветром маята, и вопль случайного кота; дуга фонарного разбега – по выгнутой спине моста…

И душной ночи темнота не разрешит судьбу иначе; и слышится, как кто-то плачет, что прожитая жизнь – не та; и вдруг окончится мечта, как облетает одуванчик, и вдруг поймёшь, что рок – обманщик, и за окном – лишь пустота…

Невыносим грядущий день. И ход часов. И сердце стынет…

По улицам ночным пустынным бредёт, сутулясь, моя тень.

– 3 –

Прекрасны дальние вокзалы, где стонут рельсы на ветру, где в душных полутёмных залах играем в странную игру; где гул людской, где всё – движенье, где ругань, сон, изнеможенье, еда, гитара, чей-то взгляд, патруль, милиции наряд, буфет с тягучим ожиданьем, и у часов над расписаньем – недвижно-тусклый циферблат.

Ну что ж, мой друг – по воле Бога всё совершится в нужный час. Он бесконечною дорогой благословил и проклял нас.

Принять пытаясь быт вагонный, где неподвижность не в чести, осознаётся неуклонно своё желание пути. Вот, наконец, скрипят рессоры и стрелки жалобно поют, и ночь распахивает шторы, и прямо в ночь несётся скорый – мой временный ночной приют. Залит луной, уже взошедшей, быстрее, дальше мчится он, привычный к гонке сумасшедшей, давно обжитый мной вагон. А за окном, за лунным ветром, вскипает ночи тайный свет, и так далёк ещё рассвет, и так несутся километры, и позади так много лет…

Сквозь полусон слоится память, струится отсвет давних зорь. Как холодно ночное пламя! Как звезд звенящ ночной узор! Там, далеко, за временами, лежит огромная страна, давно оставленная нами; но исчезают времена, и явь, насыщенная снами, конечной строчкою видна маршрута скорого ночного; и в воздухе растает слово, как вкус забытого вина.

А ночь длинна и так волшебна! И быстрой смены за окном равнина, скованная сном, не замечает совершенно; и мерный бег луны над лесом мне тешит неподвижный взгляд; и всё как много лет назад – и приглушённый звук железа, и смутных мыслей долгий ряд…

А звезды украшают ели, кружатся, словно светляки, и малых станций огоньки искрятся в бешеной метели. А ночь всё глубже, холодней; свеча луны сияет ровно, и небо звёздное огромно – оно всё ближе, всё видней, и там, где путь зажёгся млечный почти над самой головой, в какой-то дали бесконечной навстречу мне несется встречный – такой же дьявольски-шальной.

Опушкой тянутся туманы, мелькают фермами мосты… Прости, далёкое, прости, и добрый путь вам, Магелланы!..

Леса, чарующе-косматы, не шелохнутся ни чуть-чуть, и до рассвета не уснуть; а я всё жду, что я когда-то приеду хоть куда-нибудь; и где-то далеко, быть может, найдется место у костра, и ночь, как старшая сестра, в палатке спать меня уложит – немногословна и добра; и горьким запахом тайги укроет, словно одеялом, и сном расслабленным и вялым мне губ чуть тронет уголки…

И снова стук колёсный ровный. Несётся поезд на восток. И есть конец у всех дорог, и я доеду безусловно – прости, что до сих пор не смог…

* * * * * * *

Над городом в осенних ветрах сырые плыли облака. На сто квадратных километров небесной сини ни клочка не наблюдалось в их разрывах. Промозглый воздух пил тепло. Однообразным злым мотивом лёг шум машинный тяжело, и выхода искали мысли, что быт загнал в порочный круг – но только лишь бессильно висли, срывая с губ неясный звук. Невольно спрятаться хотелось от бесприютья и хандры… Какой там пыл, какой там эрос, какие звездные миры! Поэту холодно и гадко – ему бы выпить да уснуть. Ведь, как и всем, ему несладко… Не воспевать же эту муть!

Но где-то за чертой рассудка уверенность: грядёт исход, и вслед за чёрным промежутком наступит праздник – Новый год, а с ним зима – вольна, могуча; а после – тёплая весна… И чёрт возьми все эти тучи – за ними всё ж голубизна!

* * * * * * *

Она

Cтоял октябрь. Теплом последним сочился воздух, и листвы опад камедный, грязно-медный, в сыром бесцветии травы казался сором после бури или прошествия толпы по площади… И, словно куры – озябши, жалки и глупы – деревья листья, будто перья, отряхивали на ветру, а серый свет из иномерья лизал шершавую кору холодным языком заката. И было грустно, грустно так; и сердце билось виновато и медленно. Я слушал, как земля, покрыв туманом дали, вся в оспинах от чёрных луж, ждала в покое и печали глухое, злое время стуж. А солнце, к горизонту съехав и пригасив бессильный луч, глядело в нищую прореху горизонтальных красных туч; и из-под ног по косогору легла моя прямая тень – свидетель в бесконечном споре, что длят веками ночь и день. И, замерев над мирозданьем, Господь в торжественной тиши не искушал воспоминаньем покой смирившейся души.

По капле осень убегала. Был воздух горьким и сырым. Раздумьям времени хватало, и мысли плыли, словно дым костров далёких. Издалёка их запах еле долетал. Я ждал чего-то… Чуда? Срока? Да нет, я ничего не ждал…

Но в нарушенье судеб сонных, так просто, как идёт волна – неторопливо, неуклонно – вдруг сзади подошла она. Глаза ладонями закрыла – так неожиданно тепло! И разом вспомнилось, что было, и что казалось, что ушло. И как-то не нашлось ни слова – ведь всё давно сошло на нет!

Я, обернувшись бестолково, сказал растерянно:

– Привет…

– Привет!

Где женщины находят необъяснимый, странный взгляд?

– Знакомься: вот мой муж, Володя.

– Володя? А… Я очень рад.

Хотя, какая, к чёрту, радость? Приличий круг – и только лишь! И все прекрасно понимают, что это просто ты финтишь.

Его лицо не изменилось, но, в ледяных глазах змеясь, вдруг на секунду проявилась болезненная неприязнь. Нет, я прекрасно понимаю, он прав, конечно, на все сто: идёшь себе с женой, гуляешь – и вдруг какой-то… Чёрти-кто.

И всё же люди – это стадо, пускай хитрей, пускай умней: привычно лицемерить надо – ему, и мне, и даже ей… Надев приличия, как маску, скрываем грусть – а то и боль; привычно искажаем краски, войдя в навязанную роль. И он почувствовал натяжку и, отвернувшись к фонарю, промолвил сухо: