– Она стоит бешеных денег, – сказал я. – Если, конечно, это не подделка. Возьмите.

– Это не подделка, – улыбнулся Льюшка. – А если она вам не нужна, бросьте в реку.

– С какой стати? Это слишком ценная вещь.

– Да говорят вам, что у меня их тьма! Стали бы вы беспокоиться, скажем, о горсти песка? Для меня это одно и то же!

– Раз так… – я спрятал перламутровое чудо в карман. – Спасибо. Сохраню на память о нашей встрече.

– Встреча может иметь продолжение, – загадочно произнёс водяной, – впрочем, это будет зависеть от вас. Приходите завтра в полночь на это же место. И ничего не бойтесь – не сочтите мои слова обидой, я говорю так, на всякий случай. Знаете, разные бывают люди и разные у людей бывают настроения… Вы понимаете?

– Понимаю и не обижаюсь, – сказал я. – Что ж, по натуре я немного авантюрист – может быть, я и в самом деле приду. Но согласитесь, мне предварительно нужно всё обдумать.

– Думайте. Это отличное занятие.

В этот момент меня толкнули в спину, я обернулся.

– Ну, бля, – буркнул какой-то неприятного вида субъект, протискиваясь мимо. – Встанут на дороге, как пни…

Когда я вновь повернулся к перилам, Льюшки уже не было. И только через секунду из-под моста донёсся тяжёлый всплеск. Я перегнулся и поглядел вниз, но кроме расходящихся по воде кругов на поверхности реки ничего не было.

Господь наложил на человека проклятие, замаскировав оное как любопытство. Первой жертвой его, естественно, стал первый человек: именно любопытству Адама мы обязаны потерей своей райской прописки.

Несмотря на вполне достаточный срок, прошедший с тех пор, человечество так и не избавилось от пагубной привычки совать нос в чужие дела. Первого сентября незадолго до полуночи я вступал на мост, риторически вопрошая себя, не полный ли я идиот и что я тут делаю, если в моём черепе осталось хоть чуть-чуть места для мозга.

Льюшка выступил из тени в поток серебряного лунного света:

– Добрый вечер. Скорее! Нам нельзя опоздать.

– Куда опоздать?

– В полночь начинается бал, – непонятно пояснил он, увлекая меня вперёд. – Потерпите немного, сами всё увидите.

Память тут же услужливо связала всё происходящее с булгаковским балом в квартире № 50 – а с чем ещё прикажете сравнивать ситуацию, когда на полуночный бал вас тащит некто, называющий себя водяным? Или, по крайней мере, утверждает, что на бал? Я вглядывался в чёрный низкий берег и не мог заметить нигде ни огонька. Впрочем, что касается освещения, у Коровьева с Бегемотом всё начиналось аналогично.

Мы сошли с моста, и песок еле слышно заскрипел под нашими ногами. Льюшка двигался уверенно и быстро, держа меня за руку. Похоже, он прекрасно видел в темноте.

Изменение упало на нас сразу, словно мы прорвались сквозь неощутимую завесу, отделяющую обычный сонный мир от чего-то невероятного, живущего по своим собственным законам. Внезапно мы очутились в толпе, внимающей сухонькому седому старичку, стоящему на возвышении. Пламя свечи скупо освещало снизу только его лицо, в глазных впадинах которого таилась темнота. Старичок властно поднял руки, требуя полной тишины:

– Повара! Готово ли угощение?

Он ждал ответа, и ответ пришёл – из ниоткуда и в то же время отовсюду. Призрачные голоса эхом пронеслись над толпой:

– Всё приготовлено по избранным старинным рецептам! Изысканные супы томятся в кастрюлях, запечённая дичь и рыба исходят паром! Лучшие нектары откупорены и налиты в хрустальные графины! Официанты ожидают знака к началу!

– Готова ли иллюминация?

– Тысячи светляков ждут твоего слова, повелитель! Гниющие ветви расставлены и заботливо политы тёплой водой из луж. В заводи стоит пароход, судовой механик пьян, и кормовой прожектор будет сиять всю ночь!

– Хорошо! Я вижу, распорядители ничего не пропустили. Итак, я спрашиваю последний раз: все ли вы готовы к началу бала?

– Готовы! – шелестом листьев пронеслось над собравшимися.

– Готовы!.. – проскрипели сухие сучки.

– Готовы, – где-то далеко выдохнули умертвия в зловонных трясинах.

– Тогда я, владыка этой ночи – и да услышат меня все! – объявляю осенний бал!

– Бал!

– Бал!

– Бал!!!

И вмиг изменился берег: теперь он был залит бледным трепещущим светом, как бы от множества колеблющихся свечей; сдвинулись чёрные ивы, и на листвяных стенах заплясали живые огоньки; в темный бархат неба взвилась мелодия торжественной увертюры, и вот уже вальс подхватил бесчисленных гостей и закружил их в стройном порядке. Блеск великолепных искрящихся бриллиантов в высоких женских причёсках подчёркивался строгими фрачными нарядами мужчин. Лёгкое шарканье подошв и стук женских каблучков оттеняли призрачную мелодию, прекрасную и смутно знакомую – но почему-то ускользающую от полного узнавания. Везде, куда хватало взгляда, колыхалось море вальсирующих  – чёрно-белые строгие костюмы с развевающимися фалдами и лёгкие пелерины кружащихся вечерних платьев. Льюшка исподтишка наблюдал за мной, явно забавляясь моим изумлением, но никак не показывая это внешне. Сам он оказался в чёрном фраке с серебряными искорками, в петлице которого горел сапфировый эгрет в виде василька. На мне тоже как-то незаметно обнаружился фрак, но белый.

Ещё громче грянул оркестр. Среди гостей началось перестроение: середину залы освобождали для нового танца, отжимая толпу к стенам. Я вертел головой, постепенно привыкая к невероятной новой обстановке: музыка, шёлковый шелест платьев, приглушённый шум оживлённой разговаривающей толпы. Водяной дипломатично помалкивал, давая мне время полностью освоиться среди всего этого великолепия.

Напротив нас очутилась стройная миловидная девушка в палевом, и мне не оставалось ничего иного, как предложить ей руку для следующего тура. Она грациозно присела, чуть склонив головку, и вновь подняла на меня взгляд своих волшебных глаз цвета крепко заваренного чая. Танцевала она безупречно, угадывая мои малейшие движения – пожалуй, даже и не движения, а намерения движений. Положив руки мне на плечи, она с упоением отдавалась музыке и летела над узорным паркетом, полузакрыв глаза и улыбаясь, что-то шепча в ответ на мои искренние комплименты – и вдруг одаривала таким властно-зовущим взглядом, что между лопатками пробегали колкие мурашки. Она заглядывала мне в глаза так беззастенчиво-ласково и смело, что её поведение можно было бы счесть неприличным, если бы оно не было так по-детски трогательно и наивно. Что-то было необычно в её повадке: примерно так должна была бы вести себя капризная дочь-любимица, специально подпускаемая семейством к рассерженному отцу для утихомиривания – чуть развязно, но и с некоторой опаской… После вальса, проводив даму до места, я поинтересовался у водяного:

– Кто эта дивная особа? Она сказала, что её зовут Диана.

– Эта-то? – отозвался Льюшка. – Это Дианка, любимая борзая графа Паскевича.

– Собака?!

– Собака. Сука, если точнее.

– О, месье Льюшка! – подкатился к нам тщательно причёсанный толстяк с моноклем в тонкой золотой оправе. – Безмерно рад вас лицезреть в добром здравии! Позвольте рекомендоваться вашему другу – вижу, он впервые на нашем празднестве, но времени отнюдь не теряет! Позвольте же предствиться: Рак.

– А этот Рак в самом деле рак? – уголком рта спросил я, улыбаясь и раскланиваясь.

– Как можно! – так же боком ответил Льюшка. – Это Соломон Рак, лучший специалист по женским болезням – да кстати, и по самим женщинам тоже. Из-за них и погиб. Не давайте ему себя увлечь: заболтает, подлец, насмерть… Безмерно рад вас видеть, доктор! Кстати, вами только что интересовалась мадемуазель Анет.

– А! Вот как! Бегу! Уже бегу! Прошу простить, господа! – Рак мгновенно ввинтился в толпу и бесследно исчез.

– Кто эта мадемуазель Анет? – спросил я, поражённый таким эффектом.

– Анет? – переспросил Льюшка. – Понятия не имею. Да нам-то какая разница.

Тем временем вальс сменился мазуркой, и я, чтобы снова не оказаться в паре с какой-нибудь крысой, пиявкой или покойницей, поспешил удалиться к краю залы. Тут ловко сновали незаметные лакеи, разнося на серебряных подносах шампанское в высоких старинных бокалах.