Литмир - Электронная Библиотека

Автобус в никуда

Ночной Город всегда отстранённо холоден – здесь я употребляю «холоден» в смысле безразличия. Город холоден, хоть иногда и кажется, будто он заигрывает с тобой, щедро рассыпая свои огни – словно тут и там в накинутой на плечи хламиде мрака мелькают досадные прорехи. Город холоден – и согреть его нельзя даже самыми отчаянными способами: ни выпивкой, ни продажной женской лаской.

Город жесток. Упаси тебя боги раскрыться, сократить дистанцию, понадеявшись на кажущееся сочувствие! Тем больнее будет укус, ужаление в самую душу. И это вовсе не потому, что кто-то тебя так уж ненавидит – нет, просто ты безразличен городу, настолько безразличен, что замечать твои беды и горести он попросту не желает, а посмеяться над ними… Что ж, отчего бы и не посмеяться? Если бы Город был живым – а иногда мне кажется, что он всё-таки жив своей странной и до омерзения чуждой жизнью – если бы он был жив, то, верно, в глубине своей чудовищной сущности изумился бы, узнав, что какая-то человеческая букашка надеется на понимание или хочет выглядеть личностью в его глазах… Впрочем, нет ведь у него глаз! – или всё же есть? И все эти бесчисленные чёрные провалы равнодушных окон, вычурность надменных витрин, презрительно полуприкрытые веки троллейбусов и безумные зрачки автомобильных фар и есть его глаза. Иногда мне кажется, что Город пристально вглядывается в наши жизни миллионами своих безжалостных и отстранённых… глаз? Всё же – глаз? Не знаю. Так чуждо может смотреть насекомое на камень, который нельзя съесть.

Это не просто слова. Случись что – и неосторожный канет в ночи без звука, без воспоминания, словно никогда и не было его на свете, а Город будет продолжать жить своей бесконечной жизнью.

Город стоит на останках своих жителей. Вереницы неизвестных тянутся по его улицам, чтобы в конце жизни приложиться к тем, кто был до них. Он силён тем, что нас в нём – миллионы, и исчезновение одной-двух песчинок из этой исполинской горы никак не скажется на самой горе, и она будет всё так же возвышаться безликой чёрной громадой.

Мерой защиты человека является полное неприятие сущности Города, недопущение ума к осознанию его страшного закона – словно дети, с головой закрывающиеся от буки одеялом, мы пытаемся убедить самих себя в том, что ничего этого нет, что всё совершающееся совершается словно бы и не с нами, что вот сейчас мы закроем последнюю страницу, и злые разбойники и жуткие чудовища останутся за обложкой, а нас напоят тёплым молоком и, поцеловав в лобик, положат спать.

Именно поэтому в недрах Города, в его искажённом сознании неотвратимо появляются свои странные мифы и легенды. Кто первый роняет мысль, кто развивает её? Сколько подобных искорок-мыслей погасло, не найдя понимания? И сколько ещё погаснет?

Но то миросознание, которое находит отклик в обожжённых Городом душах, даёт иногда удивительные результаты. Я говорю сейчас про легенду о призрачном автобусе, который якобы время от времени появляется на ночных улицах. Садящиеся в него никогда более не появляются в Городе, и сама память о них неуловимым образом быстро исчезает, словно и не бывало никогда такого человека… Все попытки задержать или хотя бы сфотографировать таинственный автобус неизменно оканчивались неудачей, хотя любой мало-мальски осведомлённый в городских сплетнях без запинки перечислит вам его приметы: цвет серебристо-серый, большие тонированные стёкла, внутри свет, неяркий, такой, что только-только видны силуэты сидящих на креслах пассажиров.

В чём-то этот случай сродни легенде о летучем голландце, только трансформировавшейся под гибельные условия Города. И антитезой звучит предположение, что пассажиры автобуса увозятся в какую-то иную жизнь, радостнее и совершеннее здешней – хотя, по здравом размышлении, никаких предпосылок к такому утверждению нет. Просто у человека есть свойство – надеяться на лучшее несмотря ни на что.

Поговаривают, что каждый из жителей Города один раз в жизни должен увидеть этот автобус. И решить, войти в него или же уйти прочь.

– … нет, старик, что ни говори, а доказательств этому никаких нет, – опуская усы в пивную пену, возразил собеседнику Син-Бад.

– А доказательств и быть не может! – задумчиво отозвался Джи, рассматривая свою кружку на просвет. Мелкие пузырьки росли, поднимались от самого дна и гибли в скопище себе подобных. – Мы с тобой прекрасно понимаем, что все наши построения основаны на голой логике с минимумом допущений. Нет фактического материала, и это само по себе уже является примечательным фактом, из которого можно сделать вывод, что ТАМ не так уж и плохо, а скорее даже хорошо, иначе хоть кто-нибудь да ухитрился бы вырваться обратно…

– Или наоборот, – хладнокровно парировал Син-Бад. – ТАМ плохо настолько, что люди гибнут, не успевая и подумать о возвращении. Рассуждая чисто теоретически: если кому-то надо, чтоб ТУДА поступал… э-э-э… некий контингент – или, правильнее даже сказать, материал – то логично предположить, что этот кто-то в этом каким-то образом заинтересован. А поскольку в природе альтруизм отсутствует, так что я скорее вижу на другом конце кровожадное чудовище, пожирающее доверчивых простачков.

– Э-э-э, нет, не согласен. Неверна сама посылка: природа ни в коем случае не злонамеренна. Допустим, ей чужда сентиментальность, но прогресс идёт по пути развития материи в жизнь, и далее в личность, и после самоосознания личности – по пути появления морали, и это тоже факт! И чем личность совершеннее, тем неприемлемее ей собственное развитие за счет ущемления других.

– Чушь, – покачал бритой головой Син-Бад. – И ты сам это прекрасно знаешь. Развитие, ущемление… Дай хоть один пример! А? То-то! Если кошка поймает воробья, она его съест. В ста случаях из ста. Или ты скажешь, она ему зёрнышек насыплет и поможет тёпленькое гнёздышко свить?

Син-Бад победно осушил кружку и потянулся за следующей.

– Так что в добреньких дядей я не верю, – заключил он. – И ты не веришь, я-то тебя как облупленного знаю, дружище…

Это было правдой. Джи и Син-Бад дружили с очень давних пор, с прекрасных и давно прошедших студенческих лет, когда весь мир казался лежащей у ног горкой трофеев, девушки были прекрасны и благосклонны, а будущее представлялось чередой блистательных успехов… О, святая наивность юности, не отягчённая ни семьёю, ни боязнью случайно повредить положению в обществе! С тех пор прошло много лет, но и Джи, и Син-Бад дорожили дружбой и время от времени встречались вот так, запросто, несмотря на то, что у каждого своя жизнь, свой круг общения и интересы. И тогда они были друг для друга просто Джи и Син-Бадом – так звучали их давние студенческие прозвища.

Джи был романтиком – именно был, потому что Город безжалостно вытравил из его души все прежние мечтания и грёзы. Остались в прошлом стихи – а писал он их в своё время много и жадно, и вроде бы получалось весьма недурно, потому что даже признанный скептик Син-Бад позволял иногда себе снисходительно хвалить написанное.

Жизнь круто обошлась с Джи. После женитьбы и рождения близнецов как-то само собой получилось, что времени на литературу стало оставаться всё меньше и меньше, а там умерли родители, один за другим. Денег не хватало – и он был вынужден подрабатывать, прихватывая выходные и праздники. Аспирантуру пришлось оставить. Любимая жена всё чаще намекала, что совершила ошибку, выйдя за него замуж… Джи прекрасно понимал, что все эти её срывы – от безысходности, но, случалось, не сдержавшись, тоже мог наговорить в ответ обидных слов. Взаимные обиды заживали долго, заявляя о себе колючими шипами воспоминаний. Короче, налицо был весь стандартный набор неудачника.

Син-Бад тоже не мог похвалиться особым везением в семейной жизни. Правда, характер у него был более крут – а может, эгоистичен – так что, когда жена Син-Бада в свою очередь заявила, что достойна лучшей жизни, он расстался с ней быстро и решительно, как хирург, отсекающий безнадёжно больную конечность. Никто никогда не услышал от него ни слова жалобы, и у окружающих сложилось впечатление (Джи-то знал – ошибочное), что Син-Бад холодный и циничный самолюб.

1
{"b":"604490","o":1}