— Он ранен.

— А-а-а… — Налецкий плещется, тянется, стонет. — Какое-е несчастье… а…

— Вы его увидите, когда он проснется.

Олимпиада говорит по-киргизски бею:

— Генерал желает ехать со мной в одной подводе. Дайте пару… Ямщиков не надо, из следующего аула лошадей вам вернут. Генерал правит сам…

Бей напуган, бей боится потерять лошадей. Но генерала он боится еще больше. Он сам бежит из юрты выбрать лошадей похуже.

— Что с ним? — спрашивает Налецкий.

В юрте они одни.

Дни Павлодара кончились, начались дни степи. Нужно часто прикасаться к голове Запуса, менять повязки. Ей тяжело поднимать револьвер, и на Яна Налецкого нет злости. А говорить приходится громко и напыщенно, и от этого подымается злоба:

— Я везу не атамана Трубычева, не мужа… Запуса везу! Сейчас я велела запречь лошадей, без ямщика… вы сядете править… Если вы не согласны, я вас пристрелю…

Она отходит к дверям, чтоб не выронить револьвера. Ян Налецкий без оружия и он говорит:

— Разве я буду стрелять в женщину?.. Нелепо! Глупо!..

Ян Налецкий сидит на облучке. Шея у него длинная, длиннее лица. Лошадьми он правит хорошо. Олимпиада велит ему не оборачиваться. Когда он спрашивает — он наклоняет голову. Сначала он вежлив, а затем визгливо тянет:

— Куда вы меня везете? Мне в другую сторону ехать!..

К вечеру он решает покорить ее любовью. Он рассказывает о своих победах, о том, что его никто не любил. Любовь такое великое чувство: однажды на фронте ему отдалась девушка, девственница.

— Она отдалась накануне сражения: меня могли убить. Это такое счастье! Больше я ее не мог найти!..

Олимпиада думает: что с ним делать ночью. Она устала, ей хочется спать. Запус бредит, его приходится часто поить. Голова его у ее колена. Меняя повязку — Яна Налецкого она гонит в степь.

Олимпиада связывает его на ночь. Бечевка хлипка; Олимпиада часто просыпается. Налецкому холодно; все же он лежит неподвижно; ему кажется, что Олимпиада его сейчас в темноте убьет.

Утром он дремлет. Возжи скользят из его рук; облучек плывет назад. Грудь саднит. Он стонет:

— Что я за несчастный человек!..

Шарахаются из трав птицы.

Летом восемнадцатого года отряд красноармейцев Стального Ижевского полка встретил подле Урочища Бьик-Бала в Оренбургских степях подводу. Высокий длиннолицый человек в киргизском бешмете правил лошадьми. Плеская руками, он упал, гребя коленами песок, закричал:

— Ах, убейте, убейте меня скорее…

Золотоволосый, с перевязанной полотенцем рукой, розово — всем лицом улыбнулся и спросил:

— Самарских у вас нету?..

Олимпиада распорола пояс кофточки, вытащила лоскуток коленкора и подала Запусу. Над неразборчивой подписью т. Яковлева — напечатано: «Пред'явитель сего тов. Василий Запус является членом Павлодарской организации Р. К. П. (б-в)»… Запус погладил бумажку и, перегибая тело (чтоб не разбередить плечо), вылез из тележки. Ян Налецкий пошел было к нему, но вдруг вытянулся с шипящей длинной нараспев речью:

— Я умру, как подобает офицеру… Я представитель Сибирского Правительства.

… Пески, бурханы, кустарники — такие, как и в Павлодаре. Голубая, почти белая полынь. В пески глядела Олимпиада. Тихо, как степь, дышали верблюды; у них острые, пахнущие песком, морды и немного раскосые глаза.

Яна Налецкого ведут в концентрационный лагерь. В широкие его уши набивается тяжелая пыль. Степная жаркая пыль на висках, словно камень.

Васька Запус в ячейке отряда Стального Ижевского полка делает доклад о белогвардейских восстаниях в Сибири.

… Губы у Васьки не степные, — порозовели и в дрожи окунается в них Олимпиада.

Веселые молодые над нею облака.

Чокан Балиханов сказал атаману Трубычеву:

— Я привел вам тысячу киргизских седел… по соглашению между нами в полках будут русские инструктора. Я просил бы назначить инструкторами казаков, — они говорят по-киргизски…

Чокан отрастил усы — были они зеленовато-черные, тонкие, словно губы обведены ниткой. Склонив крепко бритую голову, он внимательно смотрит на плечи атамана. От взятия Павлодара прошел год, Чокан в это время с'ездил на Дальний Восток к атаману Семенову (Колчака и эс-эров он не любил). У атамана Семенова слегка подергивающиеся плечи, — Чокан сравнивает с ним Трубычева. Чокан просит усиленного питания для своих солдат. Здесь атаман вскакивает — блестят желтые, словно медные, краги и галифэ у него хрустят кожанно. Он кричит об интригах, взаимном непонимании, подлости генералов.

В юрте пахнет кумысом и седлами на сундуках.

— Всю Сибирь скоро займут большевики… мы тут на камне сидеть будем. Я приказываю вводить безжалостную дисциплину!.. Если…

Он внезапно стихает, опускается на кошму:

— Вы меня простите, я устал, Чокан… Вы со стадами пришли, Чокан?

— Я пришел всем моим народом.

— Значит, мяса у нас будет достаточно?

Чокан целый год не улыбался. Когда взяли Павлодар и позднее — Омск, Чокана русские стали называть хитрым азиатом. Имея власть, — нужно твердеть лицом. Чокан — хан. Чокан скинул европейскую куртку со светлыми пуговицами (он ее очень любил) и натянул халат. Оставаясь один (это происходило редко), он достает из чемодана «Юмористический чтец-декламатор» и, широко разевая рот, хохочет.

Атамана он знает давно. Едва ли тот сколько-нибудь изменился: только говорит длиннее. Чокан улыбается:

— Да, мяса много.

— Рассчитывая на помощь киргизского народа, имея за плечами помощь Японии…

Чокан вдруг хохочет:

— Что такое?

— Я вспомнил японских женщин… как к ним ходили казаки… и бесцельно! Мне атаман Семенов рассказывал, это бесподобная история. Женщины у них маленькие — как ткань…

— Что?

Чокан играет уздечкой. Седло выложено точеным серебром — Чокан подарил год назад.

— О Павлодаре не думаете, атаман?

— У меня там ничего, Чокан.

— Я знаю, я не об этом. Я думаю часто… оттуда мы вошли в Сибирь. Ворота!.. Как его… там находится… о силе еще много рассказывали. Я его, правда, не видал, я о силе наслышался. У вас же редко встречаются розовые свежие лица… вы не помните его фамилии, атаман?..

Чокан думает, что атаман не ответит. Атаман закуривает и говорит спокойно:

— Запус. Он теперь с моей женой живет. Точно, в Павлодаре ли он?

— Мне неизвестно. Если желаете, приму меры.

— Бросьте… стоит ли.

Проезжая среди телег беженцев из Сибири, Чокан говорил о степях, пастбищах. Халат у него пестр, как весенние лога. Как на весну смотрят на него киргизы.

Скрипят толстоколесые арбы. Шалаши из камыша. Шерстью — серой и грязной — наполнены арбы и шалаши. Ордой наполнена монгольская долина Ак-Тюрши.

Атаману Трубычеву нельзя долго ездить. Он провожает Чокана до его юрт. Широкозадый киргизенок подымает пред ханом кошомную дверь.

Возвращаясь, атаман думает о дисциплине. Степь разваливает крепость духа, это доказывает атаману — казак, сплошь заросший диким волосом. Он лежит на животе под телегой и для чего-то полотенцем трет себе шею. Атаман решает, что казак бежал с караула.

Он склоняется с седла и бьет казака плетью по голым ногам.

— Сволочи! С караула удрал! Есть отпускной билет?

Казак выше лошади. В голубых его глазах слезы и это еще больше злит атамана.

— Так точно, господин полковник, есть…

Женщина, лежавшая рядом с казаком, Фиоза Семеновна. Возможно, что, увидев ее, — подумал так о казаке атаман Трубычев.

— Из Лебяжьего?

— Так точно, господин полковник.

— Фамилья?

— Егор Заливин.

— Иди. Я ж говорил — не сметь шляться к беженцам. На два часа под ружье. Доложи.

— Слушаю, господин полковник.

Атаман причембыривает коня к телеге. Фиоза Семеновна садится рядом, у ней такое же, как и раньше, широкое тело, и еще не осел внутрь мутный зрачок. Атаман плетью сшибает с краг шерсть кошмы.

— Кирилл Михеич здесь?