— Свяжи, а я… Сичас!..

Дальше Запус помнил: дрожащий деревянный мосток через речку; как крылом махнувший — рыхлый запах вод; сухие, наполненные гнетущим дневным жаром, ветви тополей. Три мужика с фонарем, подштанники у них спадывали, фонарь качался и нельзя было уловить который.

— Куда?.. Ступай на хфехрму!.. Мы сами…

Рукоятка маузера теплая, но вжимается в кожу, как заноза. Мужики поняли, фонарь упал, и мужик, должно-быть не раненый, весело:

— Уби-ил, куурва-а!

Топошин подхватил фонарь и весь огромный, пахнущий соломенным дымом, прыгал на лошади. Мужики, мягко топоча, бежали по улице, следом.

У крыльца просфирни горела поленница дров. Просфирня черпала воду из колодца и все никак не могла донести до поленницы. Два покрытые мешками лежали рядом, высоко задрав колени.

Хватаясь за потник Топошина, высокая грудастая женщина, бежала, слегка хромая:

— Товарищ комиссар! Товарищ комиссар!

Увидав Фиозу Семеновну, Запус подскакал к крыльцу и, хватая Иру в седло, крикнул Топошину:

— В ферму!.. в ферму!.. Судить!..

И, колотя маузером в гриву, повернул. Мужики, дыша перегаром самогона, переплетая скользкие руки, давили лошадей. Топошин поднял ступню и, брызгая слюной, погнал коня:

— А, а, ну-у!..

Улица, мокрая, бородатая, расступилась, где-то у ног, уухнула:

— Су-удить…

И рысью, тяжело давя сонную землю, пошла за конями.

А когда матросы с женщинами вскочили в ограду, цепь красногвардейцев рассыпалась у забора. За ворота выехал Топошин и сказал:

— Чрез-штаб Усовета в экстренном заседаньи постановил, товарищи, когда прибудут депутаты от волисполкома, тогда судить. Значит, завтра. Сичас спать надо, каки дела-то… А мы ни ужнали…

Мужики, напирая к воротам, размахивая кольями, загудели. Кто-то швырнул куском глины в Топошина. Старуха, просившая корову, утираясь платком, выкрикнула:

— Девку жалко?.. Богоотступники-и!..

Тогда, словно расколов колья, с шипом метнулась толпа. Топошин осадил лошадь:

— Товарищи-и!..

— Волк тебе товарищ, сволочь!..

— За девку людей бить?..

— Дава-ай сюды просфирню… мы ей кишки-то повыжмем. Давай!..

— Каки там исполкомы, давай баб! Гони!..

Красногвардейцы, вороша локтями солому, выстрелили вверх. Мужики отошли. Немного спустя на лугу загорелся стог. Мужики ходили кучками. Выли бабы.

Через луг, махая маузером, проскакал без шапки Запус. За ним восемь матросов с карабинами. Мужики кинулись в деревню.

Запус вызвал председателя исполкома лазарета. Застегивая гимнастерку, выбежал молоденький солдатик с перевязанной головой.

— У нас скоро дежурство будет, — сказал он весело. — Сейчас только спим… пристали…

Запус наклонился и, оглядываясь, сказал ему в лицо несколько слов. Мушка маузера слегка касалась щеки солдатика. Тот быстро закрестился и начал расстегивать гимнастерку:

— Счас?.. Ночью спят ведь, товарищ комиссар.

Маузер — оружие тяжелое. Запус улыбнулся и положил его на гриву лошади.

— Четыре катушки выпустим, списки на небо придется представлять. Это ближе, чем Томская губерня… я, товарищ, говорю просто: через пять минут…

Матросы и Запус поскакали к ферме. Председатель исполкома лазарета пощупал опотевшие подмышки, сплюнув, и пошел будить лазарет.

И вот через пять минут тестообразными, сонными голосами весь лазарет запел «Марсельезу». Натягивал штаны, халаты, сморкался и пел. Два солдата подыгрывали на балалайках. Дальше лазарет сел в фуры; на углу каждого переулка останавливался.

Пропев «Соловей, соловей, пташечка» и «Дуню», двигался к другому переулку.

Сначала примчались мальчишки, потом бабы. Мальчишки, подпрыгивая, подпевали, свистели. Бабы шли от фермы.

— Лечебники с ума спятили!

— Удумали!..

— Спать не дают…

Старуха Власьевна грозила кулаком, обернутым в платок, ферме:

— Долечили!..

Фиоза Семеновна, охлапывая платье, подымая к плечам налившиеся жаром руки, нашла Запуса у сарая. Он, подпрыгивая на одной ноге, с хохотом обтирал шапкой потную лошадь. Поводя тонкими ушами, лошадь весело фыркала ему в уши.

— Идем, Васинька, — сказала Фиоза Семеновна.

Запус кинул шапку, схватил Фиозу Семеновну за груди и слегка ее качнул:

— Идем.

Заднело совсем, когда встал Запус. Сухо и задорно пахло осенней землей. Лазоревый пар подымался от куч соломы.

Красногвардейцы гнали лошадей к реке. Мальченка, растирая сажу по лицу, раздувал огонь под казаном.

Топошин ковшом из ведра обливал себе широкую рыжую шею. Запус осмотрел его подбородок и сказал:

— Усы бы тебе надо…

— Усы?.. Нет, зачем же усы? Мне вот «техническая энциклопедия» нужна. Дела улягутся, — я в строители, техником пойду. Ты с инженерным делом знаком?

— Инженерное дело?.. Нет, зачем же мне инженерное дело?..

— Ладно, дразнись. Здесь вон, в какую-то деревню, летчик с фронта на побывку прилетел — это фунт!.. А то что…

А в обед, Запус шел мимо скирдов, за селом. Вздумал закурить и услышал у скирда вздохи. Он их знал хорошо, поэтому не стал закуривать, а, подмигивая сам себе, легонько шагнул вперед. Запнулся о слегу и упал, шебурша руками по сену. Из-за скирда вышла Ира. Сморщив губы, качнула плечом и, выпрямляя лицо, сказала:

— Пожалуйста…

После ее Запус увидел Пимных. Тот, протянув ему горячую руку, тягуче отделяя слюну от крепких губ, посмотрел вслед Ире:

— Конечно, дело ваше, а я бы на вашем месте, товарищ комиссар…

Запус быстро лег на сено, расстегнув грудь под солнце. Усаживая на ноготь божью коровку, длинно и радостно потянулся:

— Иди ты, Пимных, к чорту…

Тогда же, Василий Дементьев, хромой сказочник, выехал с возом навоза ко кладбищу. Скидал навоз, достал со дна телеги седло. Выпряг лошадь и, кинув телегу, верхом через степь помчался в казачьи поселки.

Через четыре дня, зажигая заревом степь, поднялась на Сохтуй казачья лава.

Поликарпыч обошел всю ограду, постоял за воротами и, щупая кривыми пальцами ноющий хребет, вернулся к мастерской. Тут в тележке под'ехал к навесу Кирилл Михеич. Сюртук у него был выпачкан алой пылью кирпичей, на сапоге прилипла желтовато-синяя глина.

— За городом дождь был, а тут, как сказать, не вижу.

— Тут нету.

Поликарпыч распустил супонь. Лошадь вдумчиво вытянула шею, спуская хомут.

— Видал, Кирилл, поселковых? Они на завод поехали, стретим, грит, его там. Я про бабу, Фиезу, спрашивал…

— В Талице она гостила…

— И то слышал, гостила, говорят. Я про хозяйство, без бабы какое хозяйство?.. поди, так приехать должна скоро, письмо што ль ей?..

Кирилл Михеич повел щекой. Оправил на хомуте шлею и резко сказал:

— На пристань пойду, женску роту на фронт отправляют… В штанах, волосы обрили, а буфера-то что пушки.

Поликарпыч сплюнул:

— Солдаты и бритых честь-по-честью… Вояки! У нас вот в турецку войну семь лет баб не видали, а терпели. Брюхо — в коросте!..

— Воевать хочут, ни что-нибудь, яко-бы…

— Ну, воевать! Комиссар, Васелий тоже в уезде воюет. Грабители все пошли… Чай пить не будешь? Сынок!..

Поликарпыч укоризненно посмотрел на сутулую спину уходившего сына, скинул свой пиджак, вытряс его с шумом:

— Маета! Без бабы кака постель, поневоле хошь на чужих баб побежишь… Они, вишь, ко фронту за ребятишками поехали…

Он хлопнул себе по ляжке и, тряся пыльной бороденкой, рассмеялся:

— Поезжай, мне рази жалко!..

Кирилл Михеич, крепко расставляя ноги, шел мимо тесовых заборов к пристани. Раньше на заборах клеились (по углам) афишки двух кинематографов «Заря» и «Одеон», а теперь — как листья осенью всех цветов