Следовало бы порадоваться тому, что Виктор так хорошо адаптировался и что хотя бы один из них мог вести повседневные беседы без всех этих тяжелых вздохов и необходимости преодолевать не только страшное нежелание любого швейцарца говорить на стандартном немецком, но и трудности поиска того, кто владел бы французским. Юри был счастлив, но не мог избавиться от нарастающего чувства, что он здесь чужой.

Когда Виктор свободно освоит язык, его речь станет неотличима от речи любого другого человека, который родился и вырос здесь, среди горных хребтов, но Юри никогда не смог бы вписаться до конца независимо от степени совершенства его речи.

Это постоянно будет отбрасывать их назад.

— Не хотите присоединиться к нам на обед, Юри? — теперь Френци остановилась у его стола, перейдя на французский с сильным акцентом. — Ганс, Сузи и Анна тоже придут. Виктор говорит, что вы оба еще ни разу не пробовали фондю (3)‚ так что надо это исправить!

— Нет, спасибо, — ответил он, отворачиваясь от нее к своим бумагам на столе. — Я сейчас в середине главы, и сыр у меня не очень хорошо усваивается.

Юри приложил немало усилий для усовершенствования навыков, приобретенных при переводе военных приказов и политических диатриб (4), чтобы воссоздавать нежную английскую атмосферу «Lark Rise» (5) с помощью немецкого; не было смысла отвлекаться от работы ради болтовни его новых коллег, в которой он даже не смог бы поучаствовать.

— О, какая жалость. Возможно, в другой раз?

Как будто в Европе это какое-то преступление — не проявлять интереса к сыру.

В тот вечер за ужином, состоящим из густого овощного рагу, приправленного подкопченной швейцарской колбаской, Виктор предложил с подчеркнуто обыденной интонацией:

— Я тут подумал, может, нам стоит разговаривать на бернском немецком дома вместо французского или английского? В качестве практики.

— С таким же успехом ты мог бы просто говорить со мной по-русски, — сказал Юри, перекатывая кусочек моркови ложкой.

— Я знаю, что это сложно, но ты все равно выучишь его, — продолжил он, на что Юри ответил приглушенным «хмф», и Виктор, рассмеявшись, взял его за руку. — Ты же не ревнуешь, что мне язык легче дается, ведь так, дорогой?

Юри отдернул руку.

— Не будь смешным, — огрызнулся он.

— Вот и славно, — сказал Виктор, и все веселье в его голосе вдруг померкло, — потому что это было бы на самом деле смешно, учитывая, что ты потратил восемь месяцев на изучение корейского языка, не сказав мне об этом ни слова.

— Это другое.

— Это уж точно. Я пытаюсь выучить местный диалект, чтобы мы могли как-то наладить здесь жизнь, в то время как ты учил корейский, чтобы уехать.

Юри бросил ложку в тарелку.

— Я никогда не собирался покидать тебя! И тем более не стал бы крутиться перед твоим носом, ведя беседы, которые ты не мог бы понять, и не приглашал бы тебя в места, где никто не будет разговаривать с тобой!

Виктор приложил ладонь ко лбу и тяжело вздохнул, глядя на Юри сквозь пальцы.

— Позволь мне говорить прямо. Ты сердишься, потому что я пытаюсь вести себя дружелюбно с нашими коллегами по работе, чтобы практиковаться в языке, и что мне — тому, кто рос, говоря по-немецки дома — легче усвоить этот диалект, чем тебе — тому, кто учил его в университете. Это в самом деле так?

При такой формулировке это звучало действительно жалко. Юри встал из-за стола, оставляя ужин наполовину несъеденным.

— Я выйду, — бросил он, — подышать.

Он все еще чувствовал себя глупо, когда вышел на улицу, но прежний гнев начал рассеиваться в прохладе вечера, стоило только прислониться к колонне низкой арки из песчаника и достать сигареты из кармана пальто. Мощеная улица, на которой они жили, была узкой; здания с обеих сторон поднимались к неяркой полосе серого неба над головой. Когда мостовая переполнялась людьми, то чувствовалась нехватка воздуха, но сегодня было тихо и терпимо. Слева от него в беспорядке стояло огромное количество велосипедов местных жителей, включая и те, что принадлежали Виктору и ему. Он втянул дым и выдохнул его вверх к облакам, затянувшим небо.

Казалось, что все будет легко. Они отказались от всех сковывающих обязанностей и службы, променяв войну, политику и смерть на спокойную и простую жизнь вместе, и она должна была течь благостно и прекрасно, будучи всем, чего Юри желал в течение многих лет, с тех пор как Виктор пробился сквозь его броню прямо к самому сердцу. Но теперь, когда все волнения остались позади, они начали ссориться из-за каких-то глупостей.

Юри повертел рукой туда-сюда, позволяя последним бликам исчезающего солнечного света растаять на золоте, обернутом вокруг пальца; дымок медленно тянулся за тлеющей сигаретой. Вид кольца все еще заставлял его сердце трепетать, пробуждая воспоминания о том утре на пароме, о рассветных лучах, ласкающих лицо Виктора, когда тот надевал его на палец Юри со всей серьезностью и преданностью. Они пообещали друг другу каждый завтрашний день, абсолютно каждый, и, видимо, это включало и завтра, когда твой любовник будет невероятно тебя раздражать, как раздражали бы любые грандиозные заявления о мире и свободе.

Позади него дверь открылась и снова мягко закрылась; к арке подошел Виктор, с незажженной сигаретой, уже зажатой между пальцами. Не поднимая глаз на Юри, он прислонился к стене на расстоянии метра или около того и вытащил зажигалку. Юри, не говоря ни слова, наблюдал краем глаза, как тот зажег сигарету и откинул голову назад, открывая взору красивый, бледный изгиб горла. На Виктора всегда было легче сердиться, если не видеть его, ведь тогда Юри не приходилось бороться с опасностью заблудиться в ощущениях от того, насколько невероятно красивым он был. В уголках сине-голубых глаз начали просматриваться едва заметные, тонкие линии, но они лишь придавали облику Виктора яркости и выразительности.

Бросив окурок на тротуар, Юри придавил его ботинком.

— Прости меня. Я вел себя как идиот, — сказал он. Ничего не отвечая, Виктор поднял взгляд и, когда их глаза встретились, робко улыбнулся. Юри быстро продолжил: — Думаю, я просто… Я все время жду, что случится что-нибудь плохое, кто-нибудь найдет нас и попытается снова отнять тебя у меня, но каждый день проходит нормально, а в моей голове эти мысли все нагромождаются и нагромождаются, и однажды все это просто взорвется.

Виктор слегка отставил нижнюю губу, выдыхая тонкую струйку дыма.

— И что же, по-твоему, может случиться, если я продолжу изучать язык? — спросил он тихим, контролируемым голосом. Юри уставился на землю.

— То, что ты окончательно придешься здесь ко двору. Я же — никогда, — он поскреб тротуар носком ботинка. — В конце концов ты устанешь от того, что я тяну тебя назад.

— Понятно, — Виктор замолчал на несколько мгновений, прежде чем снова заговорить. — Прошу, никогда не скрывай от меня эти вещи, Юри. Говори мне все. Да, это сложно, но поверь, намного хуже, когда я понятия не имею, из-за чего ты поступаешь так или иначе. Мне тоже вечно мерещится худшее, — он сделал затяжку и натянуто рассмеялся. — Знаешь, что мне лезло в голову? То, что ты, наконец, понял, что я испортил тебе жизнь, и начал планировать, как бы сбежать назад в Англию.

— Виктор… — выпрямившись, Юри сократил расстояние между ними и по старой привычке осмотрелся по сторонам, прежде чем взять его за руку. — Я был так несчастен в Англии без тебя. Я был так несчастен всю мою жизнь, пока не встретил тебя. Ты для меня все.

— Ты же знаешь, что я никогда нигде не буду чувствовать себя своим, кроме как с тобой, в любом случае, — сказал Виктор, полностью поворачиваясь к нему. — В нашем бюро люди хорошие. Я хочу дружить с ними — я хочу, чтобы мы оба дружили с ними — но они видят в нас очередных людей, слинявших в Швейцарию в поисках работы. Они не знают, что значит красть секреты, жить под прикрытием, рисковать жизнью и свободой, чтобы делать то, что правильно. Я беседую с Френци о езде на велосипеде и милой собаке Сузи, но разве смогу я когда-нибудь рассказать ей, что значит стоять на руинах нацистского лагеря смерти? — он осторожно сжал руку Юри, переплетаясь с ним пальцами. — Неважно, на каких языках мы говорим. Только ты меня всегда понимаешь. Ты один.