Именно потому, что, кроме всего дурного, в жизни Фрэнка Ширана были и светлые моменты, я решил присоединиться к тем, кто нес зеленый ирландский гроб, обернутый американским флагом.

Это финальная часть трагедии Хоффа, преступления, затронувшего всех и каждого, кто был с ним связан, включая и тех, кто совершил его. Преступления, которое сильнее всех ранило его семью, изо всех сил пытавшуюся добиться ясности в вопросе обстоятельств его гибели.

Примечание автора. Отдельные фрагменты интервью в этой книге помечены кавычками – это расшифровка интервью Ширана. Часть текста и некоторые главы книги вышли из-под пера автора и содержат ряд критических замечаний и пояснений.

«Я спросил у моего босса Рассела Макги (Буфалино): может, мне стоит позвонить Джимми в его дом в Лейк Орионе? Цели мои были самые мирные. Я лишь пытался тогда отвратить Джимми от того, что произошло с ним.

Я дозвонился до Джимми в воскресенье днем 27 июля 1975 года. А исчез Джимми во вторник, 30 июля. Так сказать, отправился в Австралию. Печально все это, потому что мне будет не хватать моего друга до тех пор, пока я не последую за ним.

Звонил я в его домик в Лейк Орион под Детройтом по междугородному телефону из своей квартиры в Филли. Будь я в курсе дела в то воскресенье, я воспользовался бы телефоном-автоматом, а не своим домашним. Я бы не протянул столько лет, если бы обсуждал серьезные вещи по домашнему телефону. А меня не пальцем делали – папаша мой обрюхатил маму, чем и как полагается.

Пока я стоял на кухне у моего дискового настенного аппарата, готовясь набрать номер, который знал наизусть, я раздумывал, с чего начать разговор с Джимми. По опыту переговоров, когда я был в профсоюзе, я знал, что сначала не худо бы прокрутить в голове то, что ты собрался сказать, а уж потом и рот раскрывать. К тому же разговор предстоял нелегкий.

Когда Джимми, выйдя в 1971 году из тюрьмы по президентскому помилованию Никсона, стал оспаривать запрет на свое президентство в профсоюзе, с ним стало сложно разговаривать. Такое иногда случается с теми, кто выходит на волю. Джимми в ту пору удержу на язык не знал – и по радио, и по телевидению, и в газетах. Стоило ему рот раскрыть, как он тут же принимался рассуждать, как он еще покажет мафии и выставит всех этих тварей из профсоюза. Договорился даже до того, что, мол, не позволит мафии запускать руки в пенсионный фонд. Кому понравится, если кто-то там собрался прирезать курицу, которая золотые яйца несет, да еще в твой карман? Сказать, что Джимми слишком уж налегал на критику, значит, ничего не сказать, в особенности принимая во внимание, что это сам Джимми и никто другой протащил этот сброд в профсоюз и, самое главное, допустил до пенсионного фонда. И в профсоюз Джимми пристроил меня через Рассела. И меня здорово расстроило, что Джимми подкапывается под моего друга.

Я давно начал тревожиться, еще за девять месяцев до этого телефонного звонка, сделанного по разрешению Рассела. Джимми тогда вылетел в Филли выступить главным оратором в «Казино Латин» на вечере в честь Фрэнка Ширана. Там было 3000 приглашенных – близкие друзья, родственники, сам мэр, окружной прокурор, ребята, с которыми я вместе воевал, певец Джерри Вэйл, танцовщицы «Голддиггер Дэнсерс» с ногами от ушей, да и полно других гостей, которых ФБР записало бы в «Коза Ностру». Джимми преподнес мне золотые часы, инкрустированные бриллиантами. Потом, обведя взглядом публику с возвышения в зале, заявил: «Вот уж не думал, что ты так силен». Из его уст это прозвучало странновато, ибо Джимми Хоффа был одним из двух величайших людей, с которыми мне довелось встретиться в жизни.

Еще не успели подать стейки, мы еще только фотографировались, как вдруг одно из ничтожеств, с которым Джимми отбывал срок, возьми да попроси у него десять кусков на бизнес. Джимми сунул руку в карман и выдал ему две с половиной штуки. Таков был Джимми – добрая душа.

Разумеется, присутствовал и Рассел Буфалино. Он – второй величайший человек, которого я знал. Джерри Вэйл спел любимую песенку Расса «Spanish Eyes» лично для него. Рассел был боссом семьи Буфалино с севера Пенсильвании, большей части штатов Нью-Йорк, Нью-Джерси и Флориды. Резиденция у него была не в самом Нью-Йорке, поэтому он не входил в пятерку главных нью-йоркских семейств. Но все равно все эти семейства обращались к нему за советом. Если подворачивалось важное дельце, которое непременно надо было провернуть, его поручали Расселу. Его уважала вся страна. Когда в нью-йоркской парикмахерской застрелили Альберта Анастасиа, семья поручила Расселу присматривать за делами до тех пор, пока они не утрясли все вопросы. Трудно представить себе того, кого уважали бы больше, чем Рассела. Он был очень влиятельным. Широкой общественности он был неизвестен, но все семьи и федералы[4] знали, насколько он влиятелен.

Рассел преподнес мне золотой перстень, изготовленный по его спецзаказу всего для троих – для себя, для своего заместителя и для меня. Сверху на нем была помещена монета в 3 доллара[5] в окружении бриллиантов. Расса очень ценили в кругах скупщиков драгоценностей и домушников. Он был пассивным компаньоном[6] в нескольких ювелирных магазинах Нью-Йорка.

Золотые часы, подаренные мне Джимми, я ношу и сегодня, как и подаренный Расселом перстень. А на другой руке у меня перстень с камнями по месяцам рождения дочерей.

Джимми и Рассел были похожи. Мускулов обоим было не занимать, и оба были низкорослыми даже для тех времен. Росс был ростом 174 см, а Джимми примерно 166 см. В те времена я был где-то 192 см, и мне всегда приходилось наклоняться, когда мы разговаривали. Оба были умницы. Они были сильны как физически, так и умственно. В одном они разнились – и это важно: Расс был тихоней и неразговорчивым, никогда не орал, даже если его взбесить. А Джимми, тот с полоборота заводился, так что ему часто приходилось сдерживаться. И еще он обожал известность.

Вечером до банкета в мою честь мы с Рассом переговорили с Джимми. Мы сидели за столиком в ресторане «Бродвей Эдди», и Рассел Буфалино напрямик заявил Джимми Хоффа, чтобы тот прекратил попытки стать президентом профсоюза. Сказал ему, что, мол, кое-кто ничего не имеет против Фрэнка Фицсиммонса, который замещал Джимми, пока тот сидел. Кто именно, сказано не было, но все поняли, что речь шла о людях, которые были рады без проблем получать большие кредиты из пенсионного фонда дальнобойщиков, поскольку уломать этого Фицсиммонса ничего не стоило. Они получали денежки и при Джимми, когда он был при делах, да и Джимми кое-что имел с этого, но все кредиты предоставлялись на условиях Джимми. А Фитца эти ребята нагнули. Впрочем, Фитца ничего, кроме выпивки и гольфа, не интересовало. Думаю, нет смысла растолковывать, сколько денег можно отжать из миллиардного пенсионного фонда.

Рассел тогда сказал:

– Ради чего ты на это нацелился? Деньги тебе вроде как не нужны.

А Джимми ему ответил:

– Дело не в деньгах. Я не позволю Фитцу подмять проф-союз.

После этих посиделок я уже собрался отвезти Джимми обратно в отель «Уорик», когда Расс отвел меня в сторонку и шепнул:

– Поговори со своим другом. Объясни ему, что это такое.

На нашем языке это означало не что иное, как смертельную угрозу.

Уже в «Уорике» я сказал Джимми, что, если он не передумает возвращаться в профсоюз, в таком случае ему неплохо было бы обзавестись телохранителями.

– Если я пойду на это, они достанут мою семью.

– Хотя бы не ходи по пустынным улицам.

– Хоффа никому не запугать. Я намерен сместить Фитца и выиграть эти выборы.

– Ты же понимаешь, что это значит, – сказал я. – Сам Расс велел мне все тебе растолковать.