Вот и сегодня, посмотрев на свой 11 «Б», я услышала стук и зажмурилась. Простояв так несколько минут, я почувствовала тёплое дыхание возле уха.

– Маргарита Владимировна-а-а!

Я вздрогнула. Тридцать пар глаз смотрели на меня и ждали.

– Ждали? Чего ждали? – спросите вы меня.

– Когда я вернусь в реальную жизнь.

– Вы же учитель. Должны, голубушка, держать себя в руках.

– Верно. Со стороны это выглядит ужасно нелепо. Учитель стоит перед классом зажмурившись и вздрагивает.

– Да, зрелище ещё то. Так и хочется пригласить вас к директору.

– А вот этого делать не надо, – быстро реагирую я. – Директор – это чиновник. Поэтому ничего не поймёт.

– А кто же поймёт?

– Мои ребята, – отвечаю я и смотрю на обращённые ко мне лица. – Они знают, время от времени я уношусь в фантазии и начинаю разговаривать сама с собой.

– Это не лицей, а дурдом какой-то.

– Маргарита Владимировна-а-а! – слышу я опять густой баритон. – Всё тип-топ?

– Тип-топ, – говорю я и улыбаюсь высокому парню, стоящему прямо предо мной. – Я уже с вами. Спасибо, Петя.

– Мои мысли – мои скакуны, – громко говорит Петя.

– Это цитата?

– Строчка из песни Газманова, – кричит Пуся.

Её пухлые щёчки дёргаются, и две ямочки на щеках весело подпрыгивают.

– Хорошая строчка. «Мои мысли – мои скакуны». Это как раз про меня.

Ребята смеются, начинают разговорчики-междусобойчики и на время обо мне забывают.

– Пожалуй, начнём, – говорю я.

Ребята замолкают. Я делаю паузу и иду между рядами. Опытные учителя, как и хорошие актёры, умеют делать долгие паузы. После таких пауз, как правило, внимание детей собирается в нужный фокус.

– Начнём с того, что коротко вспомним о судьбе главных героев воображаемого сочинения.

Я останавливаюсь у доски и, вытянувшись в струнку, становлюсь будто бы выше ростом. Мои ноги, в туфлях на высоком каблуке, напрягаются, и я чувствую себя скаковой лошадью, стоящей в ожидании выстрела стартёра.

– Пожалуй, начну, – раздаётся голос Саши Гламурова.

– Поехали, – отвечаю я и отхожу к двери.

Стоять сейчас рядом с Шуриком значит нарушить правила игры. Теперь центром внимания должен быть только он. Откинув назад длинные волосы, Шурик гасит улыбку, обычно не сходящую с его лица, и начинает:

– Надо сказать, судьба героев рассматриваемых произведений не вызывает ни малейшего желания ёрничать или шутить. Более того, перечитывая Шолохова и Солженицына, я ловил себя на мысли, что жизни Соколова, Шухова, Матрёны во многом похожи. Лишения, страдания, потери, борьба за выживание. Какие чувства могут возникнуть у нормального человека, следящего за их судьбой? По-моему, очевидно – щемящая грусть и жалость. Возьмём, например, судьбу Андрея Соколова. Русский мужик. Добрый и порядочный. Всю жизнь трудился не покладая рук. И что дальше? А дальше война. Сначала погибает его семья. Затем плен, далее гибель последнего остававшегося в живых сына. Кажется, после таких ударов не встать, а если и встанешь, то или ожесточишься, или сопьёшься.

– Это бывает чаще всего, – тихо заметила я.

– И их можно понять, – горячо продолжает Шурик. – Война войной, но именно ты потерял всё. Как жить? Ради кого? Ведь, согласитесь, это не праздные вопросы. В жизни любого человека должен быть смысл.

Шурик обвёл класс горящими глазами и замолчал. Все ждали продолжения. На лицах ребят я видела не равнодушие, не мысль, что Шурик старается за отметку, а настоящее человеческое понимание. Каждый примеривал ситуацию на себя.

«Молодец, зацепил», – подумала я.

Шурик подошёл к доске и взял мел. Нарисовал кружок, затем палочку, ещё одну… Ребята следили за прыгающей рукой, в их глазах появился знакомый блеск.

– Вот Андрей Соколов, – сказал Шурик.

Он показал на кружок, нарисованный на доске.

– А вот – тысячи других людей. По их судьбам тоже проехалась война. Девушки не вышли замуж – не хватило женихов; кто-то потерял дом; кто-то…

Шурик замолчал и тряхнул волосами.

– Что говорить, у каждого своё. Но мы говорим не обо всех, а об Андрее Соколове. Он как в фокусе фотоаппарата. И среди тысяч людей – он один. Со своими мыслями, проблемами, со своим одиночеством. Кому он нужен?

Шурик постучал по кружку.

– Щетина на небритых щеках, растерянная улыбка, грустные глаза. Андрей Соколов мог бы жениться, иметь собственных детей…

– То есть приспособиться к жизни, – заметила Пуся.

– А хоть бы и так. Никто бы не осудил. Мало того, именно это, с точки зрения обывателя, было бы правильным.

– А он себе хомут на шею, – продолжала Пуся.

– По-другому не скажешь, – согласился Шурик. – Одно дело ты один, другое – пригреть беспризорника. Сколько их, таких мальчишек? Попробуйте перекинуть мост в наше время. Я читал, в нынешней России миллион беспризорников. И что-то не слышно, чтобы их кто-то пригрел.

Шурик замолчал и провёл рукой по лбу. Меловая полоса прорезала лоб, и лицо Шурика стало растерянным и беспомощным.

– Какое же надо иметь сострадание, – тихо сказал Шурик, – чтобы забыть про собственные беды ради желания доставить радость незнакомому мальчику! Я бы так не смог.

– Смог бы, – воскликнула Пуся и вскочила со своего места.

Шурик благодарно посмотрел на маленькую пухлую девушку и пошёл на своё место.

– Я продолжу, – решительно сказала Пуся. – Теперь поговорим о Матрёне.

Она обвела класс круглыми чёрными глазами и заговорила:

– Судьба героини Солженицына тоже не сахар. Хотела выйти замуж по любви, но где там… Довоенная деревня, работа с рассвета до заката. Какая тут любовь!

– При чём тут деревня? Думаешь, в деревне не бывает любви? – язвительно спросила красавица Лера.

Пуся запнулась и посмотрела на третью парту около окна. Остальные последовали её примеру. Лера повернулась на стуле и, выставив в проход красивые длинные ноги, заметила:

– Любовь, Пуся, может быть везде. И в деревне тоже.

– Не спорю.

– Любовь может возникнуть и среди каторжных, – продолжала первая красавица класса. – Было бы только желание…

Она сделала паузу и многозначительно посмотрела на Петю.

– Немного отвлеклись, – вклинилась я. – Продолжай, Пуся.

«Лера как всегда, – подумала я. – Что называется, показала себя. Жаль, за красивым личиком маловато мыслей».

Я оторвалась от двери и переместилась в дальний угол класса.

– Короче, Матрёна вышла замуж за нелюбимого человека, – продолжала Пуся. – Родила шестерых детей, спустя некоторое время их похоронила. Решила, что на ней порча.

– Пуся, как всегда, лаконична, – заметил Миша Фигус.

– Стараюсь. Что зря языком молоть?

Пуся взглянула на Леру, затем на меня.

– Надеюсь, к присутствующим твоё замечание не относится? – спросила я.

– Что за вопрос? – Распахнув чёрные глаза, Пуся взмахнула руками. – Вы, Маргарита Владимировна, и все наши говорят только по делу.

– Продолжим обсуждение. Пуся пусть отдохнёт. Миша!

Фигус резко вскочил.

– Расскажи, Фикус, про Шухова, – крикнул Петя.

– Про Шухова так про Шухова, – пробурчал Миша.

Фигус действительно походил на фикус – высокий, тонкий, с растрёпанными волосами.

– Иван Денисович Шухов – заключённый одного из лагерей сталинского периода, – слегка гнусавым голосом начал Фигус. – Не скажу, что Шухов храбрый, но и трусом его не назовёшь. Не скажу, что он умный, но на уровне бытового сознания обладал мудростью. Словом, Шухов – это человек, который пытался выжить, как мог. Он не принадлежал к категории лагерных «шестёрок», он боролся и пытался подняться со дна.

Помолчав, Фигус решил закруглиться:

– С моей точки зрения, Иван Денисович такой же жизнестойкий, как Соколов и Матрёна.

Он удовлетворённо кивнул лохматой головой и взглянул на меня. Я поняла: красноречие Фигуса иссякает.

– Хорошо. Скажи мне, Миш, что, помимо жизнестойкости, объединяет этих героев?

Фигус переступил с ноги на ногу и стал рассматривать свои гигантские кроссовки.