Перед самой пенсией он осуществил вечную мечту странников поневоле: купил крохотный саманный домишко с садиком, построил огромную беседку, повесил в ней гамак и бросил свой трудовой якорь в медпункте авторемонтного завода, а в настоящем – объединения. Вот уже более двадцати лет доктор крепко держал здоровье заводчан в своих опытных добрых теплых ладонях, и когда считал нужным, группировал их в кулаки и бил по бюрократическим столам, без спросу повышая голос и совершенно не взирая на лица. В результате этого досрочно был построен профилакторий и роскошный физиотерапевтический комплекс с лучшим отечественным и импортным оборудованием и заметно уменьшился поток больничных листов. Вся администрация объединения, включая инженерно-технический персонал и самого генерального директора, лечились только у Наума Аркадьевича и называя его профессором, а также главным звеном своего жизнеобеспечения, берегли доктора, терпя все его причуды.

Не хватало терпения только парторгу. В противоположность доктору, он был тучным грубоватым мужчиной с круглой, как глобус, бритой блестящей головой и отменным здоровьем. Практически парторг никогда ничем не болел, и хотя являлся, в сущности, неплохим мужиком, но доктора не понимал и никак не воспринимал. Первый же «фокус», который отчебучил эскулап, привёл его в полное замешательство. Сделав свои профессиональные дела и имея свободное время, доктор решил не на словах, а на деле совместить умственный труд с физическим. Надев спецовку, он встал у станка. Станок был, что называется, «револьверным». Нужно было только вовремя поворачивать ручку и ещё там чего-то – и деталь была готова. Казалось бы, что особенного? Но так как за станком трудился беспартийный врач, не освобождённый от своих прямых обязанностей, и не репрессированный, а доброволец, то своим шестым политическим чувством, строго лимитированным установками и циркулярами сверху, парторг воспринял это как вызов. Сам Семен Васильевич (так звали парторга) был «освобождённый» и, давно позабыв о своей основной профессии, с нетерпением ждал пенсии.

Вызывать доктора в кабинет он не стал, не без оснований подозревая, что тот может просто не прийти.

Семён Васильевич направился прямо к станку.

Перекрывая шум цеха, он раздражённо прокричал доктору в ухо:

– Ты эти свои левацкие замашки брось! Не коли глаза рабочим! Слышишь, что я тебе говорю: не коли!..

При сравнительно не очень большой возрастной разнице, да ещё и в данной ситуации, парторг считал нецелесообразным обращаться на «вы».

– Рабочим? – доктор повернул ручку и ещё там чего-то, и готовая деталь бодро выскочила из станка. – Изыдь! Мешаешь! Да изыдь ты, наконец!..

Эскулап тоже считал нецелесообразным отвечать на грубость вежливостью. Он ещё раз повернул ручку и ещё там чего-то, и ещё одна деталь выскочила.

Парторг явно не привык к такому бесцеремонному обращению.

Его затрясло.

И довольно сильно!

Доктор даже глазом не моргнул.

Он продолжал вкалывать…

Поняв, что аудиенция окончена и делать ему тут больше нечего, Семён Васильевич мутно повёл плохо видящим взором по цеху и, натыкаясь на станки и детали, направился прямо в кабинет генерального директора.

В этот день у него ничего не получилось.

Не получилось ничего и на другой день.

Но, как известно, капля камень долбит. А так как капля в данном случае была довольно весомая, то Семёну Васильевичу всё-таки удалось со временем, используя целую сеть административных и прочих санкций, оторвать эскулапа от станка.

Однако с тех пор покоя он лишился напрочь! И когда доктор решил провести очередной эксперимент с разделением зарплаты поровну между высшим и низшим персоналом, Семён Васильевич засел за личное дело Наума Аркадьевича, предоставив ему на некоторое время свободно и весьма успешно проводить свою внутриведомственную агитацию и пропаганду.

Дело было пухлое и основательно запутанное, как хорошо слепленный детективный роман. Особенно великолепна была трудовая книжка, превратившаяся благодаря многим вкладышам из тоненькой брошюрки в толстый томик, напоминающий карманную библию. Целую неделю Семён Васильевич изучал это чудо и думал, думал…

Озарение посетило ночью. Вскочив с кровати и прохрипев «эврика!», парторг радостно рассмеялся. Тот клапан, через который должен был вылетать пар творческой неуёмности доктора, был найден. Несколько записей в трудовом томике свидетельствовали, что доктор в какой-то отрезок своей жизни прерывал врачебную практику и не только руководил театральной самодеятельностью, но и работал в качестве актёра на сцене одного из крупнейших столичных театров.

Какие только таланты не обнаруживают человеки в экстремальных ситуациях, а также при личной кровной заинтересованности! В данном случае, в интересах стратегии, Семён Васильевич действовал только через подставных лиц и проявил такую кипучую энергию, которой хватило бы на организацию государственного переворота. В результате им очень удачно был похоронен эксперимент доктора с зарплатой, а сам эскулап по уши увяз в бездонной трясине проблем культурной жизни заводчан. Тем более, что Семён Васильевич апеллировал к их сильно пошатнувшемуся духовному и нравственному здоровью, что, как известно, чревато и для физического.

Совершив свой очередной партийный подвиг, Семён Васильевич, с чувством глубокого удовлетворения, вернулся к примерно такого же плана делам, циклично и ритмично запланированным на всю оставшуюся до пенсии жизнь…

Завод же предоставил своему любимому эскулапу неограниченные полномочия в организации клубного дела, и доктор начал с того, что потребовал увольнения почти всех работников, вплоть до директора. Процесс был болезненный, с рядом безобразных склок, но другого пути Наум Аркадьевич не видел. Он был глубоко убеждён в том, что любое дело решают кадры и только кадры, и что каждый человек незаменим только в том случае, если он на своём месте. Поэтому доктор искал таланты, а, приняв на работу что-то только похожее и убедившись, что это действительно так, тут же добивался их увольнения, так как эрзац и имитацию не переносил органически. Близоруко вглядываясь в дефицитное облачение Аполлона, Наум Аркадьевич и сейчас тоскливо думал о том, что, возможно, через месяц придётся увольнять и этого.

Однако улыбка обладателя престижного барахла была без претензий и это несколько успокаивало.

– Мда-а… – протянул ещё раз Наум Аркадьевич и, пройдя за стол, опять сел в директорское кресло.

– Да вы не расстраивайтесь! – сказал Аполлон. – Мне контора противопоказана. Мне бы в гущу! В массы! И вообще, труд для меня сегодня – арена самопознания, а не самовыпячивания!

– Ну и чудненько! – Наум Аркадьевич от удовольствия даже порозовел. – Занимайте должность – и полная свобода! Всё на ваше усмотрение! Кстати, должность предоставляет для этого самые широкие возможности. А всякие там бумажки-промокашки… Как-нибудь осилим… Да не отмахивайтесь – это нужно для дела. У меня от этих назначаемых директоров уже в глазах рябит. Только палки в колёса вставляют…

Дверь кабинета отворилась, и в помещение, не обращая никакого внимания на присутствующих, проник бледный худой юноша в помятой рубашке и таких же брюках. Всклокоченная причёска и подозрительно горящие глаза завершали картину первого впечатления, свидетельствуя о том, что в данной голове не всё в должном порядке…

Юноша подошёл к столу и бесцеремонно начал копаться в бумагах.

– Опять рукопись потерял? – доктор зазвенел ключами, открывая сейф.

– Да где-то здесь…

– На, и не бросай где попало! – доктор вынул из сейфа папку и протянул её юноше. – Кстати, познакомься – наш новый директор!

– Ещё один… – вздохнул юноша и протянул ладонь. – Гений! Я – гений!

– Я – тоже! – улыбнулся Аполлон.

– Иронизируете? А жаль. Улыбка у вас хорошая, – сказал юноша и неожиданно тоже улыбнулся.

– У вас тоже, – ответил Аполлон и не соврал: улыбка бледного юноши была светлая.

Минутой позже он узнал, что зовут его Федей и он занимает должность художественного руководителя Дома культуры.