- Местоблюстителем и воспитателем своего сына... Главой княжества... Порешили мы оставить ведомого вам всем и всеми уважаемого мужа... - сказал Иван, умолк и договорил, наконец. - Владыку Алексия!

Ропот прошёл по палате, начали отирать лбы, радость появилась на многих лицах.

Василий Вельяминов встал, опустился на колени перед ложем князя, приник губами к руке умирающего и сказал:

- Выручим, княже! Добудем! Клянёмся! И все... как один...

Не было споров, зависти, пересудов. Для всех митрополит Алексий был пастырем и главой, и всё же предложить такое, даже помыслить о том, чтобы его, владыку Алексия, главу русской церкви, сделать главой страны на время малолетства Дмитрия, сумел только он один, умирающий князь Иван, может, сейчас, в сей миг показавший, что и он тоже, вослед брату, достойный сын своего отца, Ивана Данилыча Калиты.

Но Алексий сидел в затворе, в Киеве, и никто не ведал ещё, выпустит ли его Ольгерд живым. И судьба Москвы, судьба страны, судьба русской церкви, судьба православия и судьба языка русского висела на ниточке, которую готовился перерезать Ольгерд.

Вот тогда-то и были предприняты новые попытки вырвать Алексия из плена, увенчавшиеся успехом после многих жертв.

Глава 13

...Уйдя, наконец, от погони, русичи тяжелораненых и больных оставили у смоленского епископа, где сумели немного вздохнуть. И всё же поезд Владимирского митрополита, добравшийся до Можая, являл жалкий вид. Заморенные, обезножевшие кони, мокрые, в клокастой шерсти, с хрипом выдыхавшие воздух из надорванных лёгких, были страшны. Не лучше выглядели и люди, у которых на почернелых лицах, блестели одни лишь глаза. Они шатались, и, казалось, едва держались в сёдлах.

Четвёрка коней, запряжённых гусём в старинный возок (дар смоленского епископа), дёргала упряжь, и возок шёл рывками, заваливаясь на протаявшем пути. Уже не доскакать, а доползти до Москвы чаялось путникам.

Можайский боярин, служивший в городовом полку и ничем больше не примечательный, кроме того, что его волостка и двор стояли при пути, и поезд митрополита не мог проминовать его двор незамеченным, ради любопытства посунулся к оконцу, забранному слюдой, и не разобрав, кто - таков на подъезде к терему, вышел, накинув на плечи опашень, на крыльцо и оттуда увидел поднимающееся по угору шествие. Передовой, шагом подъехав к дому, не слезая с седла, попросил воды.

- Кто - таков? - кинул ему с крыльца боярин, а баба, черпнув ковшом, подала напиться усталому, с провалившимися щеками ратнику.

- Батьку Олексия везём! - сказал он. И, обмахнув усы и бороду тыльной стороной ладони, тронул коня.

- Постой, молодец! - крикнул ему вслед боярин и, шатнувшись: не кинуться ли сперва в горницы? - махнул рукой и сбежал с крыльца. - Кого ни та?! - вытягивая шею, прокричал он с провизгом, и, размахивая рукой, в сползающем опашне заспешил следом. - Кого ни та? Владыку? Из Киева, што ль?!

И такое отчаяние, и испуг прозвенели в голосе, что ратный придержал коня и раздвинул серые губы:

- Да уж не иново ково!

- Постой! - кричал, вперевалку бежа за конём, боярин и, достигнув и ухватив повод, остановил комонного. - Убегом али как?

- Убегом! - сказал ратник, ожидая, что же последует теперь.

- Дак ты, тово, ко мне пожалуй! - таща за повод лошадь ратника, поспешал боярин.

Уже подскочили слуги. Один поднял оброненный опашень боярина и накинул ему на плечи...

- Сысой! Деряба! Гридя Сапог! - возвысил зык боярин, обретя силу в голосе и господскую стать. - Проводи! Кормить! Живо!

А сам с дворским порысил навстречу владычного поезда.

Уже боярыня, на ходу застёгивая коротель, вышла на крыльцо, уже выскочили ключник со старостой, и огустело народом околодворье, и уже ловили под уздцы, заворачивали на боярский двор заморенных верховых коней. Меж тем как сам, повалясь на колени и сорвав шапку с головы, лобызал, весь в слезах, руку Алексия.

Возок митрополита едва не на руках внесли во двор боярина, а Алексия на руках заносили боярин с дворским едва ли не бегом в гостевую горницу.

И на покоры Алексия - ночевать-де недосуг! - боярин отмотнул головой, выдохнув:

- Часом! Часом, владыко! Зато кони, коней дам...

И, уже усадив, сунулся в ноги, лбом стукнулся в пол, возрыдав, и, отдавая через плечо приказы ключнику и холопам, целовал благословляющие руки Московского митрополита.

С поклонами вошла боярыня. Стол обрастал снедью.

- Часом, часом! - бормотал боярин, минутами забегая и заглядывая в палату, проверяя, всё ли сделано так, как велено.

Уже и селян набежало на боярский двор, и когда ратных под руки проводили к столам, какая-то старуха, роняя слёзы и торопясь, рванулась сквозь толпу гляделыциков с кринкой горячего топлёного молока, завопив:

- Молочка, молочка варёного!

И боярин, выскочивший на крыльцо и поднявший длань: отогнать, отпихнуть старую, понял, вник, постиг и, засуетясь, схватил старуху и поволок за собой в горницу, и та, передав кринку, на коленях подползла к Алексию приложиться к руке и кресту главного молитвенника Русской земли.

И молоко пошло по кругу, и каждый отпивал, пока не опорожнили кринку, после чего старшой, качаясь на плохо гнущихся ногах, вернул посудину бабушке, и та, улыбаясь и всхлипывая, крестила ратных, причитая над их худобой.

В бертьянице в это время холопы несли платье, оружие, узорные сёдла. И когда поевшие ратные поднимались из-за столов, их выводили переодеть, натягивали на них рубахи и порты, узорные зипуны, тимовые сапоги, которых иному из ратников прежде и носить не доводилось.

А на дворе уже ждали крутошеие жеребцы под узорными сёдлами, в чеканной сбруе, и в возок митрополита запряжённая шестёрка карих коней рыла копытами снег, и новая волчья полсть была уложена внутрь возка, и бобровый опашень наброшен на плечи владыки. Боярин, не присевший за те два часа, что был у него во дворе владычный поезд, успел, опустошив и свою бертьяницу, и конские стаи, снарядить, переодеть и переобуть, посажав на новых коней, всю дружину Алексия. И только уже на выезде рухнул в снег перед владычным возком, теперь уже с боярыней и младшим сыном (старшие оба берегли рубеж за Вереей). И Алексий, улыбаясь, благословил семью жертвователя и толпу набежавших селян, которые тоже попадали на колени.

И уже проводив обоз, и когда последний верхоконный пропал за увалом дороги, боярин повернулся, глянул на жену, сына и челядь, достав платок, вытёр глаза и лицо и сказал:

- Теперя Можай не возьмут! Бог даст, и Ржеву воротим!

Задрал бороду, посмотрел и пошёл хозяйской поступью. И уже с крыльца, взойдя по ступеням, повелел ключнику: "Мелентий! Всех кормить и поить! Весь двор! И село! Радость вышняя!" И перекрестил себя, воздев глаза к небу.

Пока длился плен Алексия, много раз мнилось и ему о конце. Накатит конница Ольгерда, и поминай, как звали! Терем - дымом, а самого с боярыней - в полон! Так думал не он один. И на селе думали так, и потому теперь гомонили, и целовались, и восклицали. Все ждали своего владыку.

Ключник посунулся, посмотрев на стадо одров, оставленное ратными.

- Что делать с има? Може, на живодёрню сослать?

- Коней на овёс! Выхаживать! - велел боярин, подумав о том, что без коней ему туговато придётся по весне, но тут же и отогнав сожаление. - Ети кони кого спасли? Разумей! - присовокупил и сверкнул глазами. И всхлипнувшей жене, неверно истолковав её слёзы, бросил. - Наживём!

А та, махнув рукой, погладила по плечу своего хозяина: всю жизнь копил, собирал по крохам, скаредничал, куски считал, а тут - и не чаяла такого от него! И плакала теперь от счастья, возгордившись мужем.