Стефан также часто сидел у отца. Два монаха, отец и сын, они почти не разговаривали друг с другом, разве Кирилл просил подать воды или помочь поправить изголовье. Оба молчали, каждый о своём. Стефан вставал по звуку монастырского била, когда начиналась служба, и Кирилл кивал ему, разрешая уйти. Только раз и спросил Стефана, с одышкой, глядя в потолок:
- Тута останесси? Али куда на Москву, может? - и в голосе просквозила надежда на то, что сын, в которого Кирилл вложил некогда все силы своей души, всё-таки не посрамит чести семьи, достигнет хоть и на духовном поприще, достойных их прежнему боярскому званию высот.
Стефан понял мысль отца, кивнул и сказал:
- Может. Подумаю, отец. - Не хотелось огорчать старика, хотя сейчас, после смерти Нюши, всякие мысли о преуспеянии покинули голову Стефана, и хотел он - так, по крайней мере, казалось ему одного: Уединения.
Варфоломей навещал родителей изредка. Надо было пахать, сеять, вести хозяйство, хотя бы ради того, чтобы отец с матерью могли умереть в покое, не заботясь и не гадая о домашних делах, и чтобы после всего передать дом и землю Петру не порушенными.
Осенью он отвёз в монастырь два воза с хлебом, мясом, рыбой и овощью. Отец был уже плох, и его смерти ждали со дня на день. Варфоломей рассудил, довершив домашние дела, воротиться в монастырь и пожить тут, послушествуя, до родительской кончины.
Земля уже подмёрзла. Конь бежал по отвердевшей дороге, и первые снежинки, порхая над землёй, садились ему на ресницы и щёки, истаивая и превращаясь в капельки воды, когда Варфоломей возвращался в монастырь. Всю дорогу он волновался: застанет ли отца в живых? И только ступив на двор монастыря, увидел, что не опоздал. И от сердца отлегло.
Из кельи отца выходила худощавая высокая монахиня. Всмотревшись, он узнал мать. Поклонился ей в ноги. Мария всхлипнула и, крестя сына, сказала:
- Иди скорей, отходит! Вчера соборовался уже.
Кирилл признал Варфоломея с трудом. Его взгляд становился мутен, руки, перебиравшие одеяло, уже плохо слушались старика.
Прошептал:
- Петюня - где?
- Послезавтра приедет, - сказал Варфоломей, поняв, что брат уже не застанет отца в живых.
Кирилл начал отходить к полуночи. Умирал тихо, только два-три раза и вскинулся, всхлипнул. Дыхание всё слабело и, наконец, остановилось. Варфоломей закрыл глаза отцу. Скрипнула, отворяясь, дверь кельи.
- Уже? - спросил Стефан.
- Уже, - отозвался Варфоломей.
Стефан встал рядом, и оба начали читать заупокойный тропарь: "Со Духи праведных скончавшихся душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче!
В покоищи Твоём, Господи, идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и душу раба Твоего, яко един еси Человеколюбец!
Ты еси Бог, сошедший во ад, и узы окованных разрешивый, Сам и душу раба Твоего упокой!
Едина чистая и непорочная Дево, Бога без семене рождшая, моли спастися души его!
Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков..."
Отца хоронили, соблюдя весь чин монашеского погребения. Отпевал родителя игумен.
Мать слегла после погребения отца. У неё ничего не болело, но она почти перестала принимать пищу и угасла, недотянув двух дней до Рождества. Похоронили её на кладбище монастыря, рядом с отцом.
Варфоломей оставался в монастыре до сорокового дня. "Закрыл глаза родителям и покрыл их землёй, со слезами" - как и обещал матери. Справил все полагающиеся службы и требы, устроил вечное поминовение.
Когда он уезжал из Хотькова, стоял один из тех дней февраля, в которые, кажется, что уже наступила весна: подтаивает снег, обтекают и ломаются сосульки на южных свесах крыш, и в воздухе веет ароматом прозябания.
На душе была радость. Он вспоминал сейчас мать такой, какой она была в его раннем детстве, и отца иного, высокого и ещё полного сил.
Окончен круг жизни прожитой в трудах и преодолении несовершенств и немощей плоти. И от осознания того, что круг их земной юдоли завершён, на душе и была радость покоя.
Настанет весна. Осядет снег. Братия поправит холмики недавних захоронений. Подсохнет, посереет земля. Затравенеют могилы. Былинки станет покачивать ветер, ведя свои разговоры с травой...
Он поднял голову. На небосклоне выцветал гаснущий свет, а сверху зажглась звезда.
В этом мире у него теперь не осталось уже никого, кроме Господа.
- Виждь! И прими меня в Свою волю! - прошептал Варфоломей, поднимая лицо, на которое упал отблеск зари.
Дорога в монастырь, по которой он медлил пойти ради них, дорогих его сердцу существ, и на которой его обогнал Стефан, лежала теперь перед ним.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
- Ты сядь, сядь! - приказал Стефан брату, дождавшись, когда Варфоломей усядется напротив него на лавку. - Сядь!
Уронив голову в ладони, Стефан смотрел в столешню и думал, водя глазами по извивам дерева. Между ним и братом стояла медная братина с квасом и привешенным к братине ковшичком, две медные чары и деревянное блюдо с ломтями хлеба, к которому так и не притронулись за время разговора ни тот, ни другой.
Стефан молчал, прикидывая, что предстоит разговор с настоятелем, которому станет забедно отпустить его, Стефана, книгочея и боярского сына, помощью которого, да и присутствием среди братии монастырь был бы укреплён духовно и почтён во мнении жителей, сущих окрест. С другой же стороны, отказать Варфоломею, с которым досыта говорено о строительстве монастыря и обещано о том за много лет... он тоже не мог.
Искоса поглядывая между пальцев, Стефан по-новому видел отвердевшее лицо младшего, опушённое уже бородой, ширину плеч и сухощавость ладоней. Как вымахал за последние-то лета! - помыслил Стефан. И ростом Варфоломей сравнялся уже с ним - нынче за какой мелочью уже и не пошлёшь! А с другой-то стороны глянуть: счастлив ли он своим пребыванием в Хотькове? Здесь не с кем ни поговорить, ни поспорить, а уж завести богословский диспут - и думать нечего! Более или менее интересны лишь несколько стариков, по возрасту давно уже смотрящих в домовину. Зримое убожество Хотьковской обители дополнялось духовным убожеством, нестерпимым для Стефана... Так чего же он ждёт? О чём думает? И не ждёт, и не думает, а - толчка не хватало, понуды. Варфоломей прав, как тут ни поворачивай! Хотя в лесу, в пустыне - какие собеседники, какие споры, о чём? Со зверями? Варфоломей готов и зовёт его, как старшего в роду и старейшего в духовном деянии... Ну, а наступит зима? И холод? И одиночество? И как тогда? Да и - выстроят они церковь, а потом? Кто освятит? Кто даст ей право на жизнь? И чувствовалось, что это - не то, не о том - он, не о главном. Да, призывал, говорил, а сумел ли? Вместо монастыря - женился, сыновей нарожал! И если бы Нюша не умерла... Но Нюша умерла. И Господь подвигнул его к избранной давеча стезе. А тогда чего же он ждёт?! О чём мыслит? Да ты, понимаешь ли, Олфоромей, на что созываешь меня? К какому подвигу и каким труднотам? Или нет? Или так для тебя всё просто: пришёл, созвал, мигом срубили церковь, содеяли монастырь... А может, брат - и прав? Может, так и надо, враз и вдруг? И уже не оглядываться назад!
- Помнишь, Стефан, ты баял мне о том: одна дорога для нас - монастырь, и нету другой!
- Баял... - отозвался Стефан, не поднимая лица. - Многое баял я тебе, Олфёра! - прибавил он, со вздохом.
Варфоломей стал, волнуясь, сжимая и разжимая пальцы, уговаривать Стефана к подвигу пустынножительства, напоминать о словах Стефана... А Стефан слышал и не слышал. Он смежил веки. Слова брата обтекали его. Он не понимал даже, что и о чём говорит, упрашивает, молит его брат. Ведь всё - решено, и надо только встать и изречь: быть посему. Он встал, ощущая тяготу в теле. "Дай мне ещё подумать, помедлить, пождать!" - просил внутренний голос Стефана, а руки затягивали пояс, застёгивали пуговицы вотола, так и не снятого Стефаном давеча. Руки на ощупь искали шапку, закинутую давеча на полку.
