Феофан говорил и писал. Свечное пламя в стоянцах вздрагивало от взмахов его рук. Феофан - доволен. Доволен известью, заложенной в ямы ещё при митрополите Алексии и потому выдержанной на совесть, доволен работой учеников. Он прищурился, сделал шаг назад, стоял и смотрел. Когда пишешь охрой по стене, нельзя наврать даже на волос, охру уже не смоешь со стены. Дабы исправить что-либо, надо сбивать весь окрашенный слой и заново обмазывать стену. Потому рука мастера должна быть безошибочной, и ученики почти со страхом взирали на то, как бросал Феофан взмахами удары кисти по глади стены. Получались пятна, почти потёки, но вот он взял иную кисть, малую, окунул её в санкирь, и произошло чудо: на размытом пятне подмалёвки возникла указующая рука, с тонкими пальцами.
- Вот! - Феофан снова отступил, прищурясь, и смолк.
Кто-то из толпы заметил, что в Византии греки делают мозаики и там свет - это мозаичное золото, оно сверкает, светит как бы само. "Вот ежели бы и у нас..."
- Мозаика того не передаст! - сказал Феофан. - Должно писать вапой! В мозаике золото являет свет, но и токмо золото! В живописи можно заставить светиться плоть, явить сияние Духа, зримое глазами!
Феофан встряхнул украшенной сединой гривой, подошёл к Андрею Рублёву, встал у него за спиной и долго молчал. Потом, коснувшись пальцами плеча Андрея, остановил его, взял кисть и двумя мазками выправил складки гиматия:
- Вот так!
Андрей посмотрел, кивнул, взял кисть из рук наставника и продолжил работу.
Феофан смотрел, насупясь, потом сказал ему:
- У тебя святые словно плавают в аэре! Но, может, это - и нужно!
Андрей, зарумянившись, склонил голову. Учитель угадал и, кажется, одобрил его.
- Ты почти не делаешь замечаний, учитель! - вмешался Епифаний. - Андрею ты и слова не сказал за весь день!
- Не всё можно выразить словом, Епифаний! - сказал Феофан. - Иное, Невыразимое, я могу лишь указать! Талант приходит от Господа, Свыше! Человек - лишь держатель таланта, и его долг - не зарывать в землю то, что вручено Господом.
И снова Феофан обратился к толпе. Подрясники духовной братии мешались со свитами и сарафанами мирян, посадских изографов, набежавших посмотреть и послушать мастера.
- Исихия! - выкрикнул Феофан. - Труднота преодоления страстей! Аскеза! Иссохшая плоть в духовном стремлении! Столпники! Мученики! Ратоборцы! Зри и чти, яко наступают последние времена, и должно победить в себе земное естество! Приуготовить себя к суду Господню!
Епифаний, с восторгом глядя на учителя, поднял голос, сказав, что конец мира уже - близко, ибо грядёт через столетие, с окончанием седьмой тысячи лет, и даже Пасхалии составлены до сего срока.
Но Феофан затряс гривой:
- О конце мира рекли ещё подвижники первых веков! Знаем ли мы сроки, предуказанные Господом? Когда, скажи, был явлен Спаситель? Да, ты скажешь, тогда-то, рождён Девой Марией в пещере, по пути в Вифлеем. Но чти: предвечно рождается! Духовное - вне времени! Перед веками нашей земной жизни! И постоянно! Всегда! Спаситель токмо явлен во плоти из чрева Девы Марии для нас, в нашем мире! Но предвечно, всегда, постоянно рождается Сын от Отца, Свет от Света, и возможет явить Себя повсяк час, как и Богоматерь, не раз и не два являвшаяся праведным! Дак можем ли мы назвать день и час, век или тысячелетие, когда ся свершит Страшный суд? Ведаем ли мы сиё? Не должно ли сказать, что суд творится всегда, вне нашего земного времени, вне наших лет, и потому всегда, во всяк час праведник должен приуготовлять себя к суду пред престолом Господа? Не о том ли должно писать и нам, знаменуя храмы Божии?
- Дак, стало, Пантократор в куполе... - начал Епифаний, обожающими глазами взирая на мастера.
- Да! - сказал Феофан, встряхивая головой. - Пантократор - Судья, и Спас в силах, Спас на престоле - Судья также! И суд идёт, и суд - непрестанен, и непрестанно делание для Господа! Непрестанен - труд праведников, предстоящих за нас перед Его престолом!
За спиной художника послышалось шевеление, сначала не замеченное Феофаном. Толпа глядельщиков раздалась, многие, доселе внимавшие мастеру, заоглядывались, теснясь.
- Приветствую тебя, мастер! - раздалось греческое приветствие, и Феофан обернулся, сначала недоумённо, потом с промельком улыбки на лице. Перед ним, улыбаясь, стоял Киприан, только что вошедший в церковь в сопровождении ростовского архиепископа Фёдора и пермского епископа Стефана Храпа и троих владычных данщиков, которых Киприан таскал за собой по служебной надобности.
- Ты баешь, Господень дар художества приходит Свыше и не нуждается даже и в словесном именовании? - продолжил Киприан по-гречески, отчего разговор замкнулся между Феофаном и Киприаном с его спутниками.
Прочие отступили в сторонку, взирая то на мастера, то на владыку.
- Но надобна и школа, - продолжил Киприан. - Зри, сколь многие научаются от тебя! И не так ли надлежит понимать притчу о талантах, которые ленивый и лукавый раб зарыл в землю?
- Да, я могу научить их мастерству! - сказал Феофан, перейдя на греческий. - Но видению научить нельзя. Оно приходит Свыше, как Благодать, и является Благодатью!
- Ну а как ты, побывав в Константинополе, находишь теперь сию столицу православия и нашу Москву рядом с ней? - улыбаясь и перейдя на русскую молвь, спросил Киприан, обращаясь к Игнатию. - Каково - наше художество по твоему разумению и сравнению?
Игнатий смутился, не зная, что сказать. В живописи он разбирался плохо, понимая, что вопрос задан ему владыкой ради стоящих в храме.
- Град Константинов - велик, и преогромен, и чудесен, и нехитрей зело разными украсами, - начал он, поглядывая то на художника, то на владыку. - Но, мыслю, мастер сей ничем не уступит греческим.
- Ибо грек! - присовокупил Киприан с улыбкой, вопрошая. - А русские мастера?
- Не ведаю, владыко! - сдался Игнатий, утирая пот. - В художествах живописных не зело просвещён!
- Говорят, Мануил сел на царство? - спросил Феофан, выводя Игнатия из трудности.
- О да! Пречудно и предивно - видение! - подхватил Игнатий, почувствовавший благодарность к мастеру, спасшему его от стыда.
И он стал рассказывать. Поставление Мануила, свершившееся год назад, тут ещё звучало новинкой. Игнатий рассказывал, как показался Мануил, как облёкся в кесарскую багряницу, описывал Софию, набитую глядельщиками, и уже полностью овладел вниманием присных.
Феофан приодержал кисть и слушал, то хмурясь, то улыбаясь. Древний обряд показался ему нынче знаком нищеты Константинополя. Да! Мануил повторил всё, вплоть до разрывания народом на куски царской опоны, весь обряд венчания на царство, но от царства остался, почитай, один город Константинополь, съевший империю и ожидающий ныне своего конца.
- Мы умираем! - сказал он по-гречески, глядя Киприану в глаза. - И останься я в Константинополе, то не возмог бы писать так, как пишу здесь, где Энергии Бога, о Которых рёк Григорий Палама, зримы и живут в малых сих.
- Но живопись в монастыре Хора... - начал Киприан.
- Да, вот именно! - оборвал его Феофан. - Так я бы смог писать, но не более! Я и начинал так, и гордился собой, пока не прибыл сюда, пока не узрел очами своими молодости народа! Да и ты... - Он отвернулся, следя за работой Андрея Рублёва, так и не оставившего кисти. - Ты баял, владыка, о Святой Троице для Успения в Коломне. Мы с Даниилом готовим Деисус, а Святую Троицу я уже писал в Новгороде.
- О той твоей работе слагают легенды! - сказал, улыбаясь, Киприан.
Но Феофан отмотнул головой, указав на Андрея:
