- В этом я могу понять тебя, ибо в молодости перебрался из одного княжества в другое, из Ростова в Радонеж... Хоть мне и не приходило учить чужой язык. И потом, я был моложе тебя в ту пору, всего лишь отроком, ты же приехал к нам уже зрелым мужем... Не ведаю, как степняки привыкают к нашей жизни! Однако привыкают! Меняют веру, поступают в русскую службу, женятся... Да и целые народы: меряне, мордва, мурома, весь, чёрные клобуки, берендеи становятся русичами... А мой ученик Афанасий уехал жить к вам, в Царьград... Я всегда стремился понять, как это происходит? А тысячи уведённых в полон, да и оставших там? Колико у татаринов русских жён! И ведь, в конце концов, не возникает некоего безымянного народа! На Руси от смешанных браков родятся русичи, в татарах - татары. Иногда это - к хорошу, иногда к худу! У нас с вами, греками, хоть вера одна! А ежели надобно переменить веру? Как тот же Витовт? Что происходит с таким?
Сергий смолк, и оба подумали о дочери Витовта, и оба промолчали. Ибо здесь начинался вопрос о пастырях народов и о том, могут ли они быть из чужой земли и языка чужого. И что тогда - какую благостыню или какое зло смогут принести народу, над которым их судьба вознесла быть владыками? Древний и поныне неразрешимый вопрос! И Феофан предпочёл вернуться к прежнему рассуждению о времени и о судьбе.
- Тебе, Сергие, внятно что-то иное, чем всем нам. Ты живёшь вне времени и будешь жить вечно, даже и после смерти своей. То, что - с тобой, останется жить на Земле. Мне же некому передавать свою боль, свою страсть, свой талан, вручённый мне Господом!
- Будет Андрей Рублёв! Будут и иные!
- Всё одно! Будут иные, и будет иное! Вот почему я спешу и мучаю себя. За мной - умирающая Византия. А за тобой - молодая, грядущая к деяниям и славе страна. Тебе жить вместе с ней!
- Не ведаю. Исполняю долг, завещанный мне Вершителем сил. По-видимому, труд мой угоден Господу.
- Были знамения?
- Да.
Феофан достал с полки тёмную оплетённую глиняную бутыль. Налил себе греческого, почти чёрного вина. Сергий покачал головой:
- Мне квасу!
Они подняли наполненные чары, посмотрели друг другу в глаза и выпили.
- Труд во славу Господа не напрасен ничей! - сказал Сергий.
Грек посмотрел на него, кивнул и сказал спустя время:
- Верю, что ты не утешаешь меня, а речёшь правду! - помедлив, потянулся снова к бутыли с вином.
- Я всякий труд творил с радостью! - сказал Сергий. - Как только человек теряет радость труда, он начинает злиться. Мужик, когда ему неохота пахать землю, творить свой труд, бьёт лошадь. Бьёт жену, когда перестаёт её жалеть. То же и со всяким людиной, в плоть до князя. Когда князь забывает о делах государства ради роскошей и утех плоти, когда перестаёт любить свой труд, тогда крушится и держава, и власть. И я боюсь одного в грядущих веках: чтобы игемоны церковные не стали такими, как Пимен, а правители Русской земли не сделались схожими с нынешним Палеологом, коему завлечь новую юбку становит важнее судьбы византийского престола. Кто направит властителя, егда не будет духовного вождя, схожего с Алексием?! Вот о чём - моя дума и печаль!
- Надобны ещё и такие, как ты! - сказал Феофан.
- Такие, как я, будут, - сказал Сергий, - но ежели не станет таких, как Алексий, как им пробиться к престолу? А за грехи властителей расплачивается народ!
Они снова посмотрели в глаза друг другу, два человека, для которых понятия Родина и Бог были важнее их судьбы. Два человека, готовых и способных на высочайшую жертвенность, доступную духовному существу в этом мире, где рядом с великим соседствует малое и где сосуществуют столь отличные друг от друга люди, что с трудом верится подчас, что это существа одной породы, равно созданные Высшей Силой творения и равно наделённые даром Вседержителя - свободой воли.
- Отроком я представлял себе пустыню рыжей и жаркой. И сухой. А Фёдор много сказывал о Царьграде. Расскажи, как там у вас? - попросил Сергий.
- Рыжей и сухой! - повторил задумчиво Феофан. - Я не был в Палестине. У нас же - горы и меж них долины. Мне легче живописать красками, чем словами!
- Я слышал, ты много разного речёшь о вере, яко философ, и даже во время работы своей!
- То иное! - сказал Грек. - Тамо я учитель и как бы пророк, с тобой же чувствую себя учеником, притёкшим к мудрому старцу в жажде Истины. Но попробую рассказать тебе о том, что зрел и чего не видел ты!
Архиепископ Фёдор вступил в палату в тот момент, когда Феофан рассказывал о Византии. Оба враз посмотрели на него, и иерарх почувствовал себя мальчишкой-невеждой, нарушившим разговор взрослых мужей. Он, чтобы не нарушать разговора, уселся на лавку подальше от собеседующих, около дверей, и слушал, ибо Царьград, виденный им, и Царьград, о котором рассказывал Феофан, отличались друг от друга. И только уж когда речь зашла о нынешних делах, о последнем Палеологе и унии с Римом, позволил себе возвысить голос, и то со опрятством, чтобы не перебивать ни того, ни другого.
Оба не ведали ещё, расставаясь, что это - их первая и последняя встреча. Сергий больше так и не побывал на Москве, а Феофана одолели дела. В летнюю пору они с Данилой Чёрным работали в Коломне, расписывая собор. И до обители Святой Троицы, как хотел, Феофан так и не добрался, хоть и задумывался об этом не раз.
Глава 5
Год от Рождества Христова 1392-й был богат значительными смертями.
...Только что отошли похороны греческого митрополита. Да и без того на Страстной ни шуток, ни смеха не бывает. В церкви хоть - и людно, но стоит рабочая, сосредоточенная тишина. Закопчённая с прошлогоднего пожара стена покрыта ровными рядами насечек, которые издалека кажутся чередой белых заплат. Присмотревшись, видно, что это - не заплаты, а углубления, что белое - цвет старой обмазки, а в середине каждой ямки яснеет розовая точка, там, где резец дошёл до стены. В храме временно прекращена служба. Неснятые иконы иконостасных рядов, высокие медные посеребрённые столицы и даже серебряные лампады, подвешанные перед иконами, закутаны в серый холст. Холстом покрыты престол и жертвенник. Каменной и известковой крошкой покрыт пол, выложенный жёлтой и зелёной поливной плиткой и укрытый рогожами. В разных местах храма скребут краскотёрки, стекает цветная жижа, которую превращают в краску.
Феофан Грек, высокий, сухой, с копной волос, густобородый (борода - чернь с серебром), чем-то похожий на Иоанна Предтечу, как его пишут - "в одежде из верблюжьего волоса", стоял с кистью в руках, щурился, примериваясь к стене, покрытой на два взмаха рук сырой штукатуркой. За ним и рядом - толпа учеников, подмастерьев, глядельщиков, набежавших из Чудова монастыря. Среди присных - возмужавший за протекшее десятилетие Андрей Рублёв. Он уже принял постриг, отвергнув все материны подходы относительно женитьбы и будущих внучат. Теперь Андрей работал с Феофаном. Он - столь же молчалив, как и в отрочестве, всё тот же румянец юности появляется иногда на его лице, но кисть в его руке уже не дрожит, как когда-то, и мастера иконного письма начинали всё чаще поглядывать на него с уважением.
Тут же и Епифаний, счастливый тем, что грек вновь на Москве и признал его, Епифания, и не чурается беседы с ним, хоть он и мало продвинулся в живописном умении, всё больше склоняясь к плетению словес.
Чуть позже в церковь зайдёт вернувшийся из Царьграда этой осенью Игнатий, до сих пор не встречавшийся ещё с греческим изографом.
Тишина. В тишине отчётливо звучал голос Феофана:
- Ежели пишешь по переводу, то линия - мертва! Она должна играть, петь, говорить, исчезать и являться. Она - и знак и ничто, иногда линии нет, есть цвет и свет, одно лишь пламя! Живопись - загляд в Запредельное! Это - окно в Тот мир! Не подобие! Не напоминание об Ином, Невыразимом, а правда! Не люди явлены нам здесь, но Божества! Не сей мир, но око Того мира! Не сей свет, который является мраком пред тем Неземным, но Свет Фаворский, немерцающий!
