Заступа ты моя да оборонушка!

А-а-а-ох! Почто смежил ты свои оченьки ясныи!

Почто запечатал уста свои сахарные!

Како остави меня вдовою-горюшицею!

Дверь скрипнула. Евдокия, горбясь над гробом, повернула распухшее от слёз лицо, намереваясь спросить, кто ей мешает оплакивать своего ладу.

На пороге стоял игумен Сергий.

- Князь твой в высях Горних! - сказал он.

И Евдокия повалилась ему в ноги.

Глава 21

В первые дни Иван Фёдоров, потрясённый Царьградом, не мог думать ни о чём другом, кроме как бегать по его улицам, обозревая дворцы, виллы и храмы, лазил в развалины Большого дворца, наталкиваясь то на роскошь и изобилие выставленных товаров, то на кучи гниющего мусора у водяных стен, много раз плутал, не зная, как по-гречески спросить дорогу. Спасали купцы, иные из которых ведали русскую речь, а кто и был русичем. Бродил по отмелям, отлавливая крабов, вглядываясь в туманную даль Пропонтиды, где синим очерком висели Мраморные острова да дремали на рейде, с опущенными райнами, торговые корабли. Был потрясён Софией с её как бы парящим в аэре куполом. Выстоял торжественную службу, озирал святыни, уцелевшие после крестового погрома города, дивился мозаикам, дивился, задирая голову, бронзовому Юстиниану на коне. Взбирался на башни стен Феодосия, воздвигнутые тысячу лет назад, и оттуда озирал город и думал: не уже ли нынешние греки - потомки тех великих строителей?

Он и Месу прошёл, засовывая нос во все лавки, налюбовался вывешенными с балконов шелками и парчой. Он уже наотведывался и греческих блюд, что выносили на улицу и готовили тут, на жаровнях. Ел и камбалу, и наперчённые, завёрнутые в зелёные листья колбаски, пробовал и печёные ракушки, которые полагалось поливать лимонным соком, и крабов, и восточные сладости, в которых вязли зубы, и гранаты, и финики, и прочую снедь. Перепробовал едва не все белые, красные и почти чёрные греческие вина... Похудел, помолодел, глаза стали ясными, жёнки оборачивались на улицах, глядя на него. Долго стоял перед столпом со статуей Константина, разглядывая лицо императора, первым из римских кесарей принявшего Благую Весть, измеряя на глаз его ладонь, которая одна была в человеческий рост.

Лишь на второй день, за вечерней трапезой, обмысливая всё сущее и снова прилагая сюда Пимена, так и не появившегося в Константинополе, поминая обрушенные стены дворцов, ветхие хоромы, мальчишек-попрошаек на улицах, недалеко от Софии и ипподрома, Иван Фёдоров начинал чувствовать трагедию Царьграда, приблизившего к закату, и опасность от этого для их, русского дела... Что-то вызревало, какая-то мысль наклёвывалась в нём, всё не находя выхода. "А как же епископ Фёдор? - думал он. - Восстал ли, достиг ли Константинополя или умер в Кафе от Пименовых пыток? " Он не знал. И не мог давешнее великолепие связать с этой грызнёй за власть, с грошовой торговлей нищающих греков, со многим другим, что видел и здесь, и у себя на Родине. В конце концов, оказалось проще перестать думать и приналечь на сыр и на греческое вино.

На третий день они переезжали в монастырь Иоанна Предтечи, где для них были уже приготовлены более удобные и более вместительные хоромы, где была баня и где он узнал от тамошних русичей, что епископ Фёдор - жив и уже прибыл в Царьград.

Глава 22

Епископ Фёдор в отличие от своего отца и дяди не мог похвастаться крепким здоровьем. Встать с ложа болезни после истязаний Пимена ему помогли воля и долг. Он должен был оказаться достойным своего наставника, Сергия, должен был встать и достичь Константинополя, чтобы не дать Пимену возможности снова подкупить греков и остаться, после всего содеянного им, на престоле духовного водителя Руси. Теперь Фёдор, испытав это на себе, верил жалобам сельских попов, обираемых Пименом, что владыка за недоданное серебро мучил и истязал иного пресвитера, оставляя его чуть живого. Теперь он уже не дивился исчезновению из московских храмов многих ценных святынь, поддельным камням на месте драгоценных, утерянным окладам, исчезнувшим яшмовым потирам и прочем, о чём ему докладовали ропщущие на Пимена доброхоты Фёдора. Фёдора Пимен также ограбил, отобрав у ростовского епископа всё серебро, посуду и даже книги, оставив в одной сорочке. Но свет не без добрых людей! Нашлись русские и армянские купцы, снабдившие Фёдора деньгами и дорожным припасом, нашёлся корабль, и, пока Пимен с синклитом отстаивался в Пандораклии, Фёдор, держась противоположного, северного берега Греческого моря, на утлом судёнышке сумел почти обогнать корабль Пимена и, высадившись в Дафнусиях, достиг Константинополя на второй день после Петрова дня.

Пименовы русичи бродили по ипподрому, когда Фёдор, пропылённый и измученный, сползал с мула во дворе Студитского монастыря. Киприан, увидев костистое лицо племянника Сергия, его провалившиеся, обведённые чернотой глаза, вздрогнул, ещё ничего не ведая. Доковыляв до кельи, Фёдор свалился на лавку и сказал:

- Мучил меня! В Кафе! На дыбу вздымал и обобрал... Дозволь, владыка, сниму рубаху и покажу тебе язвы те, их же приях от мучителя своего!

Он, недоговорив, начал заваливаться на бок, и Киприан, подхватив Фёдора, крикнул служку, повелев позвать врача и кого ни то из патриарших синклитиков, чтобы засвидетельствовать следы злодеяния Пимена.

На престоле духовного главы Московской Руси сидел убийца, а, может, и не совсем нормальный человек, который мог, дай ему волю, подорвать всё церковное строительство Владимирской Руси.

"Как князь не узрел сего?" - ужаснулся Киприан, удоволенный смертью великого князя Дмитрия, при котором, он уже понял это, путь на Москву ему был заказан.

Пока лекарь-грек колдовал над Фёдором, Киприан обмысливал послание патриарху Антонию с укоризнами и зазнобами против Пимена.

Глава 23

Пимен высадился сначала на турецком берегу и с помощью серебра заручился покровительством турок. В начале июля он переправился на греческую сторону, но в город не вошёл, остановившись на территории, принадлежащей генуэзцам, и оттуда послал разузнать, что творится в патриархии.

Посланные им русичи в пятницу были приняты патриархом Антонием. Внешне приём проходил пристойно. В намерения нового патриарха не входило затевать прю или нелюбие с русичами, тем более с далёким, но всесильным великим владимирским князем. Поэтому в грамоте, составленной два месяца спустя, покойного князя Дмитрия обеляли и оправдывали.

Прибывшим синклитикам, Игнатию и двоим чернецам, были предложены кресла. Говорили по-гречески. Собственно, от русичей говорил один Игнатий, чернец Пимена Михайло мог только понимать греческую речь, а азаковский чернец не понимал и того и сидел нахохлившись.

Русичи украдкой осматривали каменную хоромину, на их вкус неподходящую для патриарших приёмов. Игнатий, потея и путаясь, старался объяснить, почему Пимен не явился к патриарху. Он и сам этого не понимал.

Он не ведал и того, что как раз теперь между Пименом и его спутниками, Михайлой Смоленским и архимандритом Сергием Азаковым, началась тяжба. Тот и другой требовали свидания Пимена с патриархом Антонием. Пимен же шипел, ярился и не шёл на уступки. В конце концов, так и не побывав у патриарха и удостоверившись, что его враг, епископ Фёдор, в городе, Пимен отбыл на турецкую сторону, откуда начал тяжбу с патриархией, растянувшуюся на два месяца.