Иван Фёдоров выслушал писца, бросив на ходу: "Прости, батько!" Решил, по приезде в Царьград, ничего не скрывать и сделать всё возможное для обличения Пимена.

Пимен, однако, не решился сразу приплыть в Царьград. Он предпочёл послать туда троих ходоков: от себя - чернеца Михаила, от Михайлы Смоленского - летописца Игнатия. Третьего чернеца посылал от себя архимандрит Сергий Азаков. С ними, как бы для сопровождения и обслуги, Пимен сплавлял в Царьград и Ивана Фёдорова с его ратными, избавляясь от свидетелей своего безумства.

И вот они на потрёпанном бурями русском струге минули Риву, Устье и Фонар, и уже показался Константинополь, где их встречали на лодках местные русичи с объятьями и поцелуями, чтобы назавтра, двадцать девятого июня, отвезти земляков в Царьград, где должно было состояться соборное решение, низлагающее Пимена с престола главы Русской церкви.

Глава 19

Ездить верхом Дмитрий уже не мог. Судные дела тоже передал Василию и старейшим боярам. Тяжело было высиживать долгие часы в тронном креслице. Выстаивая службы в храме, ложился отдохнуть, но и лежать было тяжело, и князь подолгу сидел у себя в светёлке, в верхней горнице княжеских теремов, откуда открывался вид по-над верхами приречной стены на заречные луга и боры, синевшие в отдалении. Смотрел сквозь желтоватые пластины слюды вдаль и думал о детях, об Евдокии, которой подходило вот-вот родить, о весенней страде, думал о Пимене, уехавшем в Царьград, не послушав его запрета. И тогда в душе поднималось раздражение на этого человека, спасённого им от глума, а, может, петли и теперь, нынче, пренебрёгшего его повелением... Думал об Орде, о Литве, о нестроениях на Западе. Думал о мёртвых, ушедших в Тот мир прежде него, и снова вспоминал казнённого Ивана Вельяминова.

Евдокия вошла, осторожно ступая, неся перед собой свой живот.

- Кого родишь?

- По приметам, да и так чую, отрок опять! - ответила жена.

Он молчал, думал. Пришла мысль, что этот отрок может и не увидеть своего родителя.

- Пущай крёстным Василий! - сказал он, глядя в окно. - А крёстной позовём... - Дмитрий медлил, и оба проговорили одно имя. - Можно Михайловну Вельяминову!

Дмитрий не признался жене, что мысль пришла к нему после дум о загубленном Иване. Хоть так, хоть этим выбором почтить память Вельяминовых, показать, что не одни Акинфычи у него - в почёте!

Он спал и стонал во сне. А утром снова пришли бояре и принесли вести о новых пакостях в Великом и в Нижнем Новгороде. И надо слать грамоты и дружины, приказывать и велеть.

Днями потребовал принести и перечесть духовную грамоту. До слов: "А сё благословляю сына своего князя Василия, своей отчиной, великим княжением" - слушал молча. Тут, прикрывая глаза, потребовал: "Перечти!"

- Я своё исполнил и теперь могу спокойно умереть! - шепнул Дмитрий. - Теперь уже могу! Токмо ты, сын, не порушь отцова устроения! Не отдай Русь Литве, слышишь, Василий? Власть - обязанность, а земля, добытая в боях и куплях, - неотторжимая собственность не токмо князя, а и всего русского языка. Землю никто, ни один князь, никакой другой володетель не имеет права отдавать в чужие руки, чужим государям и володетелям. Затем и надобна языку княжеская власть! Хранить отчизну, землю отцов! Политая кровью земля заклята, запечатана великой тамгой, и проклят будь в потомках и у Господнего порога отринут будь тот, кто покусится отдать кому ни то из чужих землю народа своего! А потерянная земля, но населённая русичами, должна воротиться под руку своих государей. И о том должна быть непрестанная дума сменяющих друг друга властителей.

Дмитрий вздохнул. Он знал, что смерть - этот переход в иной мир - должна быть сопровождена разумным устроением оставляемого на земле добра и власти. Но послушают ли дети отцов наказ? Не рассорятся ли после его смерти?

Дьяк смолк. За окном раздалась трель и щебет усевшейся на карниз пичуги. Жизнь продолжалась, шла, не кончалась, несмотря ни на что. И Дмитрий улыбнулся. Бог даст, он ещё оклемается, выстанет и сядет на коня!

Глава 20

Евдокия родила шестнадцатого мая. Сына нарекли Константином. Было много шуму, блеску, толковни и пересудов. Дмитрий высидел за праздничным столом не больше часа. Пригубил чару, что-то пожевал, не чувствуя вкуса. Выбрался из-за столов, поддерживаемый холопами. Лёг, ощущая слабость и головокружение. Ждал жену, пугаясь: а ну как умрёт без неё?

Евдокия вошла, повалилась на постель и приникла к мужу:

- Не уйти было! Ждал?

- Ждал! - сказал Дмитрий. - Последний сынок-то у нас! Ты-то сама... Второй день-от! Поди, повались тоже...

- С тобой полежу! - сказала Евдокия, скинула выступки, легла на постель, не снимая саяна, прижалась к Дмитрию. Их руки нашли друг друга. Так и лежали, не чая, как избыть подкравшейся к ним беды.

Назавтра князю чуть полегчало, но к вечеру опять стало хуже.

- Внутрях у меня опало всё... Сердце... Не воздохнуть!

- Пожди, фрязина-лекаря созову! - сказала Евдокия, но князь прервал её:

- Попа!

Когда принимал причастие, едва удержал его во рту, но справился, даже выпил запивку и сказал:

- Сё аз отхожу к Господу Богу своему!

Евдокия, не выпуская руки Дмитрия, подняла взгляд на старшего сына:

- Созови всех!

Горница стала наполняться народом. Дмитрий лежал просветлённый, глядя поверх голов. Потом заговорил. Повелел детям жить в мире, боярам верно служить и впредь. "Вы же нарекостеся у меня не бояре, но князи земли моей! В радости и скорби, в ратной беде и в пирах был с вами!"

Голос князя всё слабел и, наконец, затих. Бояре, теснясь, начали покидать покой, но прежде каждый подходил к князю проститься. Боброка Дмитрий взглядом привлёк к себе и, когда тот наклонился, чтобы поцеловать его, прошептал:

- И меня прости!

Евдокии сказал:

- Поди, приляг!

У ложа князя остались няньки и постельный холоп. В окнах синела, гасла, меркла вечерница. В исходе второго часа князь начал биться, что-то бормоча. Евдокия вбежала в покой, приникла к нему, слушая хрипы и стоны в его теле. Он всё выгибался, не хватало воздуху.

- Откройте окно! - потребовала Евдокия.

Вышибли набухшую оконницу. В горницу пахнуло свежестью ночи. Князь дёрнулся ещё раз, вдохнул и затих. Его руки и лицо начали холодеть.

***

Сергий Радонежский, почувствовавший в своём далеке, что с князем - худо, и вышедший в путь прошлым вечером, не застал Дмитрия в живых всего за три-четыре часа. Впрочем, подходя к Москве, почувствовал, что опоздал, и всё равно продолжал идти, поскольку понимал, что нужен будет князю Дмитрию и после смерти.

В теремах, когда он подошёл к красному крыльцу, творилась суета. Стражники и сенные боярыни, портомойницы и боярские дети сновали по переходам, сталкиваясь и разбегаясь. Ещё никто не успел навести порядок, приказать, указав каждому его место и дело. Сергий прошёл сквозь эту безлепицу никем не спрошенный и даже почти незамеченный. Редкие, сталкиваясь с ним нос к носу, ахали и падали на колени.

Наверху, в теремах, слышался женский голос, со всхлипами выговаривавший старинные слова. Это Евдокия, ослепнувшая от слёз, причитала над телом супруга, уже положенного в домовину:

А-а-а-ох! Ладо ты мой, ладо возлюбленный!