Игумен Фёдор обернулся, намереваясь возразить Кириллу, но чуть улыбнувшийся Сергий поднял воспрещающую руку. Мысли иерархов были заняты сейчас одним вопросом: если не Киприан, то кто? И Кирилл понял, замолк, обратив лицо к устью печи, где, по запаху, уже дозрели пекущиеся хлеба.
Кирилл открыл устье, прислонив заслонку к кирпичному боку печи. Деревянной обгоревшей лопатой начал доставать хлеба, швыряя горячие ковриги на расстеленный им по столешне льняной рушник. От первой же ковриги отрезав краюху, с поклоном подал Сергию, Фёдор с Михаилом тоже протянули руки, каждый за своим ломтём. Скоро, сотворив молитву, все трое жевали горячий ржаной хлеб и думали, подходит ли нижегородскому епископу Дионисию сан русского митрополита? И как и кому уговорить на то великого князя?
И то была трапеза верных! И было знание должного и воля к деянию.
Так и рождается то, что назовут движением событий истории! Потребны лишь Вера, Решимость и Единомыслие призванных. Всё иное является уже как бы само. Загораются множества, пробуждаются силы, готовые к одолению ратному, с гулом сдвигаются миры! От совокупной воли немногих. От их знания и осознания неизбежности, неизбывности подвига. И от соборной решимости поднявших крест на свои плечи.
Глава 6
Одно доброе дело успел сделать Киприан до своего изгнания: пригласил на Москву из Великого Новгорода греческого изографа Феофана. И это дело было нынче порушено скаредностью Пимена.
Побывав в Великом Новгороде и узнав, что здесь работает византийский живописец, Киприан зашёл в церковь Спаса на Ильине, а увидев росписи Феофана, восхитился его талантом. Величие этой живописи показалось ему созвучно его, сотканному из взлётов и падений, бытию. Киприан и задаток оставил греческому мастеру.
Нынче росписи, заказанные новгородским боярином Машковым были закончены. Феофан ещё раз обошёл церковь в час, когда не было службы, поднялся на хоры, зашёл в каменную камору, которую расписывал даже без подмастерьев. Постоял перед своей античной Троицей, узрел то, что ему сначала подсказали другие: изнеженную позу возлежащего правого ангела - отблеск языческой Эллады под покровом распростёртых византийских крыльев верхнего центрального ангела... Когда писал, не думал о том и Омировы строки не вспоминал, но жила и в нём, как почти в каждом византийце, эллинская древность! И чудо, что о том поведали ему первыми местные, новгородские мастера, у которых ничего подобного не было никогда и не могло быть! У них тут в древности лешие, да русалки, да хороводы дев в изузоренных льняных рубахах. А у него - виноцветное море, нереиды, Афродита, рождающаяся из морской пены, троянские герои, затеявшие войну из-за похищенной жены царя Менелая, Афина и Зевс! Как всё это прорвалось тут, в этом возлежащем, как античные герои во время пира, ангеле, в этом изысканно-земном облике, в том, как он откинулся на ложе, в изломах тела, явленных одной то утолщающейся, то истончаемой линией. Словно боги Олимпа слетели к земному пиру, как они сходили когда-то, заключая в объятия свои земных жён!
Никогда и нигде больше он не напишет подобного, тем более теперь, когда уже решил принять иноческий сан.
Феофан вышел на улицу, прошёл по бревенчатой мостовой в сторону торга, плотнее запахивая опашень, подаренный ему Машковым. На улице была сырость, и небо было сизо-серым...
Пора уезжать! Он стоял и смотрел. Ветер отвеивал его чёрную, с первыми прядями седины бороду. Художника узнавали горожане, окликали, кланялись. В Москву насоветовали ему ехать водой, Серегерским путём.
- Где и жить будешь, разорено дак! - напутствовал его Машков. На прощании обнял и трижды поцеловал. А провожать до лодьи не стал. Мастер ехал в Москву, а на московского володетеля были сердиты нынче все новгородичи.
Глава 7
Киприана в Москве мастер уже не застал. Пимена тоже не было, и первое время с ним не знали, что делать. Впрочем, дали хоромину в Чудовом монастыре, куда он смог свалить попервости свой груз, а кормился мастер в общей трапезной монастыря.
Оснеженная и разъезженная дочерна Москва являла жалкий вид. Грязный снег, перемешанный с сажей и щепой, чавкал под ногами. Смерды суетились в улицах. Стучали топоры. Феофан зашёл в открытую церковь, обозрел закопчённые стены с порушенными кое-где фресками. Он бы написал иначе!
В хоромине его ждала приятная весть. Феофана приглашал к себе назавтра духовник великого князя Фёдор.
За ночь выпал снег, и город похорошел. Сани неслись, виляя, объезжая груды ошкуренных брёвен и холмы мусора. Феофан был разочарован, что не увидит нового владыку. Впрочем, хозяин оказался учён и приятен обликом, а солёные рыжики, холодная севрюжина с хреном, горчицей, уксусом и прочими специями, вяленые снетки и тройная стерляжья уха, за которой последовала каша Сорочинского пшена, сопровождаемая заедками, греческое вино, пироги с морошкой, брусника и сотовый мёд скоро примирили проголодавшегося изографа со скромностью встречи. Да и игумен Фёдор скоро расположил Феофана к себе. Прежде того, бродя по улицам Москвы, Феофан подумал, что здесь не осталось и никакого учёного мужа.
С помощью Фёдора изограф скоро развернул работу иконописной мастерской. Пошли заказы от бояр и купцов. Остановка была, однако, за Пименом. Разрешение на роспись московских храмов мог дать только он. А свою судьбу и работу мерил Феофан не иначе чем, как количеством расписанных им церквей, и потому днешний труд рассматривал только подготовкой к тому.
В мастерскую Феофана потянулись местные изографы. Приходили бояре, стояли, смотрели, как пишет мастер.
Однажды явился бело-румяный, в каштановой бороде, красавец. Щурясь, посмотрел работу, бросил слово-два, выказав себя знатоком.
- Мечтаешь, поди, церкву расписать? - спросил он и вздохнул. - Горе вот, погорела Москва!
Гость ходил по горнице. Полы распахнутого, травами шитого палевого, рытого бархата опашня почти задевали стоящие у стен иконы. Сапоги, остроносые, цветные, на высоких красных каблуках печатали шаг. Московские подмастерья притихли, вжались в стены.
- Брат великого князя! Двоюродник! - шепнули Феофану. - Воевода! Владимир Андреич!
- Новый терем рублю! - сказал гость. - Сожгли ордынцы! А на тот год из камени намерил класть! Распишешь? - Приказал. - Поглянь место, тово!
Расписные сани домчали до нового терема на обрыве реки.
- Вон тамо - Орда! - сказал князь. - И та вон дорога! Так и зовут в народе: Ордынка! Вишь, разбили бусурман, а ноне опять платим дани-выходы... Тохтамыша етого кто и знал? Ну, прошу к столу!
На провожании ещё раз повторил, что будет расписывать свой новый каменный терем...
А владыка Пимен всё не ехал, и неясно было, поручит ли Феофану роспись московских храмов.
***
Постукивая, скребёт краскотёрка. Сыпется смачиваемая водой пыль. Феофан писал без выдавленного по левкасу контура, и младшие мастера с подмастерьями, среди которых - Епифаний, будущий жизнеописатель Сергия, раскрыв рты следили на работой грека.
- Палеолог готов принять унию! - не прекращая работы, сказал Феофан, отвечая на вопрос, заданный Епифанием. - Лишь бы защитить чужими руками остатки империи! Народ, руковожающие коим готовы отречься от древних святынь, от веры пращуров, приуготовлен к гибели! Виждь, отроче, и внемли! Пото и Иоанн Кантакузин не возмог ничего совершить... Греки не позволили ему спасти империю! Чернь, охлос, кидала камни в последнего великого василевса своего! Пото и я - здесь и многие из нас покидают священный город. Талан, знания, мужество, даже воля и честь становят не надобны, ежели гибнет государство. Не повторяйте наших ошибок! Не избирайте себе ничтожных правителей, и пуще всего таких, кои небрегут отечеством своим, мысля спастись чужой силой. Сила должна быть токмо своя! Палеологи принимали на службу каталонцев, фрягов и франков, утопиши в крови Вифинию, откуда выходили лучшие моряки и солдаты Византии. И вот земли Никейской империи - под османами, торговля, едва не вся, перешла из Константинополя в Галату, и мы, потомки великих предков, стали ничем!.. Теперь нам, грекам, предлагают унию с Римом! Подчинить православную церковь, единственно сохранившую Заветы Христа, латинскому папе, вместо соборности получить церковную иерархию, где даже Бог Отец отделён от Бога Сына, а о потустороннем велено узнавать лишь посредством умственных ухищрений, ибо откровения старцев афонских признаны бредом их воображения... Сколь умалён, сколь мелок человек, коему не оставлено даже право обожения, не дано зримо и чувственно прикоснуться Благодати Фаворского Света! У католиков спасение - в избавлении от наказания за грехи! В православии спасение - в избавлении от греха! Чуете разницу сию?! Зри, Епифание, егда будут вас работити иные языки, то, прежде всего, потщатся лишить русичей веры православной, а там и власти, и зажитка, и книжного разумения.
