- Ты станешь изографом? - спросил Сергий, когда уже многие уснули и туманы, подступив вплотную, застыли в кустах.
- Ага! Я пока больше буквицы... Иконы тоже писал, Богоматерь...
- Ты - доволен собой?
Отрок повертел головой, отрицая, щёлкнул пальцами:
- Иногды и хорошо, да не то! Нет высоты! Того, о чём говорили однесь! - прибавил он, зарозовев. - Я в мир не хочу, пойду в монахи! Дабы токмо писать... Святое... Прими меня к себе, отче! - сказал он.
- Приму, сыне! - сказал Сергий. - Но затем ты пойдёшь к игумену Андронику! - прибавил он и покачал головой, завидев протестующее шевеление отрока. - Нет, в нашей обители тебе нарочитым изографом не стать! И к игумену Фёдору в Симонове не посоветую тебе. Там труд иноков обращён к миру, там борение ежечасное. Тебе же потребны будут опыт и научение мастерству. А у Андроника в обители пребывает муж нарочит, именем Даниил. Он будет тебе наставником в художестве! Да и молитвенное созерцание, надобное, егда хощешь достичь, обретёшь там же! И не печаль сердца. Я тебя не отрину. Ты и меня почасту узришь в обители той! - добавил Сергий, улыбаясь и ероша волосы, а отрок вспыхнул полымем от ласки Сергия. И они замолкли. Старец провидел в юноше то, о чём уже говорили на Москве изографы: талант, которому только недостаёт мастерства и осознания. А отрок - спокоен и счастлив. Он нашёл того, чьим светом отныне будут одухотворены и овеяны все его старания, и бессонные ночи, и горести, и вспышки счастья, и отчаяние, и восторг, и труды - всё то, что люди называют творчеством.
А Сергий, отговорив с юным художником, вдруг ощутил Покой. Жизнь Духа не прерывалась в Русской земле! И значит, ничто не потеряно и ничто не разрушено в людях. И так хорошо в лесу! И можно, смежив глаза, представить, что ты вновь один и молод и вот из-за куста выйдет знакомый топтыгин, чтобы разделить с тобой по-братски краюху хлеба... Прав был он, когда Стефан ушёл в Москву, оставшись один в лесу? Прав ли был, отказавшись от власти? Прав ли был, благословив Дмитрия на брань? И ответил: да, да, да! Прав, что остался и устоял, ибо иначе не сумел бы воспитать в себе предвидение и волю, а заняв митрополичий стол, нарушил бы Завет Христа, сказавшего: "Царство Моё - не от мира сего". И сражение на Дону он должен был благословить! Смирение перед недругом столь же гибельно для языка, как и величание перед своим ближним, перед братом во Христе! Язык, народ, должен быть един, и это единство сотворено русичами на Куликовом поле. И никакая цена не велика ради этого! И погибшие за други своя обретут Царство Бога, что бы ни сотворилось вослед тому в Русской земле. И пусть Алексий Там, в Горних высях, не сомневается в нём!
Только к утру, когда замолкли, задремав, иноки и замер, то ли уснув, то ли задумавшись, старец, Андрейка Рублёв позволил себе задремать у костра, пальцем касаясь мантии Сергия. Жизнь и творчество есть Любовь, и весь зримый мир сотворён Любовью, а горести, разорения, беды - лишь знаки наших несовершенств и порой неумения воспользоваться свободой воли, данной нам Господом. Ну а смерть - смерти нет, есть вечное обновление бытия. И только величайшим напряжением всех сил зла станет возможно, и то через много веков, поставить этот мир на грань гибели.
Глава 21
На книге, обгорелой на пожаре Москвы и положенной на престол домовой княжеской церкви, и порвался на сей раз союз Киприана с князем Дмитрием.
- Грязна?! - спросил князь, нарушая чин и течение службы. - Грязна?! - повторил князь, возвышая голос. - А что весь град Московский, тысячи мертвецов, дети, жёнки... И черви под трупами... Хоромы, узорочье, добро и книги, что отец мой духовный, Олексий, годами собирал, свой труд прилагая... Дымом и сажей! На тебя! Верил! А ты... Отсиделся в Твери! Выучились бегать у себя тамо, в Византии!.. С кесарем своим!
Евдокия пыталась, уцепившись мужу за рукав, остановить.
- Не-на-вижу! - закричал Дмитрий, отпихивая жену. - Не прощу ему никогда! Кажный мертвяк на совести еговой!
Самое пакостное заключалось в том, что князь был в чём-то прав. (Посидев в лесу с Сергием, Киприан начал лучше понимать русичей.) Но поделать уже что-либо, ведущее к примирению, уже было невозможно. Он ещё пытался, ещё говорил с игуменами, толковал с Фёдором Симоновским... И Фёдор сказал ему:
- Уезжай, владыко, в Киев! И поскорей! Худа б не стало!
А князь... Князь извлёк из узилища Пимена, благо тот был рукоположен в Константинополе, вымолвив жене на её вопрос:
- Хотя бы свой!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
К нему начинали тянуться люди. Люди, впрочем, к Сергию тянулись всегда. Вокруг обители на Маковце множились росчисти, устроились всё новые деревни смердов. Давно исчезли те годы, в которые рослый юноша, ещё только задумывавший о монашеской стезе, пытался и не мог усовестить убийцу и чуть не потерял в те поры жизнь. Давно ушли! Теперь бы он с незнакомым себе человеком заговорил по-иному. И уже старческая строгость, да и это худое лицо в полуседой, потерявшей блеск и пламень бороде, и эти устремлённые внутрь и сквозь глаза не дали бы ошибиться в нём и самому закоренелому грешнику.
Люди шли к троицкому игумену, часами поджидали во дворе обители, чтобы только упасть, прикоснуться, получить благословляющий жест руки...
Авторитет Сергия укреплял власть московского государя.
Власть всегда - страстна и пристрастна. Её укрепление рождает протест ещё не одолённых, вольных сил, и потому без духовной скрепы власть долго стоять не может. А духовность свыше не насаждается. И силой властителя её тоже не укрепить. Силой власти можно лишь уничтожить свечение духовности в людях, сведя жизнь к добывания хлеба насущного, которое никогда не удаётся и не удавалось без того свечения Духа, которое только и позволяет жить, и нести крест, и не губить мир вокруг нас, и не губить себя, вместилище Духа, если есть вера не только во плоть, но и в Дух, не только в тленное, но и в Вечное! Так от Сергия к власти восходил тот Ток, то истечение Света, о Котором говорили и писали оба Григория - Синаит и Палама, вослед синайским старцам первых, учительных веков.
И этот Свет, сперва едва мерцавший на вершине Маковца, стал виден уже далеко окрест. И нынче по оснеженным кое-где дорогам поздней весны привели к нему из Тверской земли, из города Кашина боярина старинного рода, который болел давно и долго, убегал в леса, грыз свои путы и руки холопов, которые ловили и приводили домой раз за разом своего господина, и тут, напоследок, порвавшего цепь уже перед обителью Сергия.
- Не хощу тамо, не хощу! - орал боярин, и этот рёв первыми услышали в обители, до того ещё, как прибежал холоп-тверич, объясняя, кого и зачем они привели к игумену Сергию. - Не хощу к Сергию! Не хощу! - продолжал орать боярин, пытаясь укусить свою дворню. Скоро прибежал и родич больного.
Сергий вышел на крыльцо кельи. Велел братии собираться на молитву, в церковь. Рёв всё не кончался за оградой. Иноки, поглядывая на игумена, пробегали в храм. Многих бесноватых излечивал их наставник, но чтобы так ревел человек, они ещё не слышали.
Ударили в било. Сергий, войдя в храм, облачился. Надел епитрахиль, наручи, пояс и набедренник, сунул голову в отверстие ризы, поданной ему прислужником, и взял в руку тяжёлый напрестольный крест кованого серебра - недавний княжеский подарок. Молитва требовала сосредоточенности. Сосредоточенности требовал и неперестававший реветь вельможа.
