Между тем вокруг творилась работа иноков и мирян, доброхотных помощников старца. Что-то несли, увязывали в рядно иконы. Какие-то старцы с мешками чередой уходили в лес. На дворе разгружали возы, сносили в подклет храма сундуки, бочки, коробьи с излишним, по мнению Сергия, добром. И то, что на Москве казалось нужным, здесь, под взором старца, становилось ненужным, суетным, без чего можно обойтись.

Глава 19

Кони навьючены. Митрополит посажен в седло. Иноки, бояре и Сергий пойдут пешком. Собранный не более чем за час караван тронулся. Заскрипели оси телег. Ещё какую-то церковную справу крестьяне повезли со двора, чтобы укрыть в лесах. Все они упали в ноги Сергию, получая от игумена благословение на подвиг, и ни один из них не подошёл к московскому митрополиту. И у Киприана хватило ума и душевных сил, чтобы не испытать обиды на старца.

Иван вёл своего коня в поводу. Конь нагружён мешками со снедью и овсом. Отсюда до Твери не менее полутораста вёрст, и пятьдесят из них, до Дубны, где можно достать лодки и где в монастырях сидят ученики Сергия, надо проделать пешком лесными тропинками.

Пауты, а позже комары, облепили путников, от болот исходила сырость. Люди брели, шепча молитвы, когда уже стало невмоготу, на очередном поприще пути владыка Киприан, побледнев, сполз с седла и, покрутив головой, пошёл пешком. И он и остальные знали, что так - и надо. А на ту лошадь, по знаку Сергия, усадили хворого инока, пожелавшего идти со старцем, не рассчитав сил. Чавкали по грязи, уминали мох на взгорьях лапти, и владельцы сапог, давно вымокших, с завистью посматривали на обладателей лёгкой, ненамокающей липовой обутки, в которой нога в пяти шагах от болота снова становилась сухой. Шли и час, и другой, и третий. В починках, встречаемых на пути, спрашивали, не видали ли татар. Впрочем, какие татары в такой глухомани! Иной лесной житель даже ещё и не слышал о них! Пот заливал лицо. Рука уже устала стирать со щёк кровососов. Но всё так же - мерен и широк шаг старца, всё так же упорно поспешает за ним седой, сморщенный, лишённый последних зубов, но всё ещё неутомимый Якута, эта тропинка ими двоими, вьющаяся среди стволов, давно нахожена. Этим путём Сергий ходит проведывать своих ставленников, игуменов Леонтия и Савву.

Низилось солнце. Иван, до того пропадавший от устали, нашёл-таки, наконец, потребную ширину шага и обрёл второе дыхание. Идти стало легче, пот сошёл. Теперь он чаще обтирал не лицо, а морду коня, на которой кишели, лезли в глаза кровососы, комары, мухи и потыкухи. Конь хлестал хвостом, попадая по мешкам со снедью, крутил головой. Иван размазывал тела паутов по морде коня. На болоте черпанул серо-синей грязи, обмазал ей морду коня... Встретили медведя. Мохнатый хозяин стоял за кустом малины, глядя на людей, потом рыкнул, опустился на четыре лапы и ушёл в лес.

К вечеру Сергий вывел владычный поезд на взгорье. Запалили костёр. Иные, не привычные к пешему хождению, попадали на землю. Кто-то из иноков, приотстав, подошёл к костру, неся в подоле беремя рыжиков. Грибы, насадив на палочки и присолив, совали в огонь и ели, слегка обжарив. Котла с собой не было. Воду принесли из ручья в кожаных вёдрах. Кто подставлял ладони. Жевали просяные лепёшки, вяленую рыбу, хлеб. Где-то вдали осталась бочка выдержанного мёда, брошенная воротней стороже на выезде из Москвы... Словно время отодвинулось, ушло вспять, в языческие века, и сейчас, с туманами, ползущими с болот, явится вокруг них нечисть. Ухнул филин, заставив многих вздрогнуть, протопал в чаще сосняка лось.

В сполохах пламени лицо Сергия, охватившего руками колени, казалось живым и скорбным. Андрейка Рублёв подлез вплотную к игумену и, заглядывая ему в лицо с обожанием, слушал, полураскрыв рот, беседу старцев. Иван прислушался и переполз поближе. То и дело звучали имена Василия Великого, Исаака Сирина, Иоанна Лествичника и Дионисия Ареопагита. Здесь, в лесу, таясь от татар, покинув Москву и монастырь, пожевав хлеба, они говорили о Нетварном, о Едином, в трёх лицах, Боге, Боге Отце, Сыне и Святом Духе, о том, что вечнорождение Сына от Отца есть тайна учения Христа, что Бог есть Любовь и что только Любовью мог быть сотворён сущий окрест мир. Андрейка Рублёв, заливаясь румянцем, решился задать вопрос, о троичности Бога.

- Скажи ты! - попросил Сергий высокого седого монаха, который сидел рядом у огня. Иван не ведал, что это - Стефан, старший брат игумена, не ведал, кто - тот, молодой, и этот, и ещё третий, из бояр Киприана, что сейчас спрашивал Сергия, хотя рядом, завёрнутый в конскую попону, ещё не спал учёнейший византийский богослов Киприан. Но здесь, в лесной тьме, не звучали цитаты святых отцов и витиеватая греческая учёность, и Киприан, краем уха прислушиваясь к беседе, молчал, догадываясь, что его слово - лишнее тут, в лесу, где ещё живут, мерещятся лешие и водяные.

Монах, спрошенный Сергием, обвёл рукой вокруг:

- Я молвлю, ты внимаешь. Двое? Но надобен ещё он, оценивающий, - указывая рукой в сторону Ивана, сказал инок. - Тогда лишь слово - истинно! В Святой Троице три - Одно и трое - в Одном. Триипостасное начало - Суть мира.

- Скажи ещё, брат, о Любви, без Которой невозможно никакое творение, даже творение мира. Невозможно и покаяние грешника! Любви, требующей рождения Сына от Отца и постоянной жертвы, крестной смерти и Воскресения! - сказал Сергий, глядя в огонь.

Андрейка Рублёв повторил движение рукой вокруг, пытаясь изобразить сказанное сейчас словами, не задумываясь пока о том времени, когда он, уже старец, решится воплотить в красках философию восточного христианства, создавая "Святую Троицу", основа, исток которой явились ему нынче, в этом лесу, под звон комаров и храп путников.

И слава Господу, что он ещё не ведал этого! Не ведал, сколь тяжкий путь предназначен ему впереди, что иногда вся жизнь уходит на то, чтобы от мелькнувшей в молодости искры озарения прийти к воплощению замысла, и что его жизнь также ляжет к подножию того, что исполнит он почти три десятка лет спустя... Решимость молодости - сродни неведению!

Беседа стихла, и только тут брат Сергия решился спросить о мирском.

- Что - игумен Фёдор? - спросил Стефан о сыне.

- Был во Владимире, теперь, верно, на Костроме, с князем! - ответил владычный боярин, и Стефан кивнул. Иноку непристойно заботить себя мирской заботой, и всё же сын - один у Стефана.

Глава 20

Иван уже засыпал, вздрагивал и вздёргивал голову, борясь с дрёмой. Так хотелось слушать ещё беседу иноков! Так волшебна была эта ночь в лесу, так торжественна вязь сосен на тверди, усеянной звёздами... И руки туманов, поднятые к небесам... И среди всего, у замирающего костра, средоточием Вселенной - слова старцев о Мудрости и Любви... И повторится ли в его жизни подобная ночь?!

Сон всё-таки одолел Ивана. И когда уже закрылись глаза и душу, освобождённую от забот плоти, унесло к Небесам, Сергий, не прерывая беседы, привстал и накрыл молодого ратника зипуном.

А Андрейка Рублёв, почитай, так и не спал всю ночь. Он душой и телом прилепился к Сергию, ловя каждое слово, спрашивая, когда уже становилось невмоготу понять, и Сергий отвечал ему, как равному.