Бой не бой. Скорее, ряд приступов, тотчас и с уроном для врага отбиваемых. Бой шёл там, впереди, где стоял, умирая, пеший передовой полк, и - если бы выстоял - двинуть вперёд, обнять неприятеля крыльями войска... Если бы выстоял!.. Три захлебнувшиеся атаки конницы и натиск генуэзской пехоты, всё это заняло меньше часа, и в этот час уложились тысячи жизней передового полка. Иван Квашня только начал движение вперёд, когда сквозь полёгшие ряды передовых татары двинулись тучей. Ордынские воеводы, плотно сколоченными массами, раз за разом, одну за другой, повели на приступ русских рядов свои дружины. И тут Ивану Родионычу стало не до князя, ушедшего вперёд. Срывая голос, гвоздя шестопёром, он удерживал и заворачивал вспятивших, раз за разом бросая в контратаки свою кольчужную рать, и уже Андрей Серкиз, врезавшись в отборный полк Мамая, остановился, повернув, бегущих, покрыл поле трупами и лёг в сече, и уже закладывало уши от стона, криков и ржания коней.
А Дмитрий, достигший передовых рядов большого полка, первым ударом свалил скачущего навстречу всадника. И рубил... Качнулся конь, рухнул на передние колени, поливая кровью траву. Подскочившие со сторон детские выпростали ноги из стремян, оттащили, подвели второго коня. Князь дышал задышливо, грудь ходила ходуном, но, отмотнув головой, ринулся в бой. И опять бил в круговерть железа, в морды коней, в чьи-то головы, бил в исступлении радостно, отчаянно и гневно, бил сначала саблей, а потом обломком сабли. Затем - булавой, но и булава, на лопнувшей паверзе, улетела под копыта коней. И снова у него в руке оказался, поданный стремянным, меч. Когда и этот конь стал заваливаться на бок, падать, около князя уже не оказалось стремянного. Вал наступающих прошёл сквозь и мимо. Князь в избитых доспехах, с двумя детскими, оказался на земле. Он дышал уже хрипло, немели руки, толчками ходила кровь. В короткой сшибке пали оба детских, и Дмитрий пошёл, уже плохо видя, что вокруг, вправо. Его окружили четверо, по доспехам признав боярина. И опять Дмитрий, харкая и задыхаясь, бил мечом, отшибая оскаленные морды коней и стрекала копей. Кто-то подскакал сбоку, свалил одного из татар, ошеломил булавой второго, двое оставших отпрянули в сторону.
- Князь? - спросил воин.
Дмитрий кивнул головой.
- Не забудь, княже. Мартос меня зовут, из дружины брянского князя я! - прокричал воин. - Стой здесь, приведу коня!
Но Дмитрий, почти не понимая, что делает, пошёл снова туда, на север, к дубам, где были Боброк и брат Владимир. На него снова ринулись. И вновь, мокрый, кровавый и страшный, в клокастой бороде, в избитых доспехах, он поднимал меч и гвоздил, задыхаясь и хрипя.
Он падал, вставал и шёл, рука, сведённая судорогой, застыла на рукояти меча. Он поднимал её и снова рубил, и снова кто-то спасал его, и куда-то вели, узнавая, и уже в полусне, в истоме увидел, как положили его ничьком на землю и его же мечом срубили несколько берёзок и обрушили на него сверху. И больше князь ничего не помнил, не слышал, не видел, ни короткого смертного боя его спасителей с татарами, ни падения мёртвых тел и всхрапнувшего коня, что едва не упал, споткнувшись о тело князя, и того, как отхлынул бой, ни далёкого пения рожков русской рати.
Глава 12
Здесь, на Маковце, не видно, как, дождавшись выхода последних татарских полков и перемены ветра, Боброк вывел из дубравы засадный полк, не слышно серебряных труб и рёва ратей, не видно, как повернулся бой, и татары побежали, утопая в Непрядве, и, спасая свои жизни, устремились в степь. Но весть о победе дошла до Сергия. И он поднял глаза горе: "Слава Тебе, Господу сил! Даровавшему победу слава!"
Мамай ещё будет рвать и метать. Он соберёт новое войско, которое без выстрела перейдёт на сторону Тохтамыша, а он, забрав казну, побежит в Кафу, надеясь на генуэзскую помощь, и вчерашние союзники перережут ему горло, посчитав ненужным для себя этого варвара. А Ягайло, прослышав об исходе сражения, уведёт свои полки.
А дальше? А дальше последует пря с Олегом Рязанским, и после пиров, торжеств и победных славословий, придёт Тохтамыш...
Глава 13
В эти годы троицкий игумен, отвергший от себя высшую церковную власть, невзирая на то, становился духовным главой страны. Сергий советовал властьимущим, Сергий мирил князей, через Фёдора добился, чтобы Киприан занял место главы русской церкви! Но Киприан не смог этого поста оправдать. Покойный Алексий вряд ли покинул бы Москву при подходе ратей Тохтамыша и не сдал бы города. А взять Москву штурмом при достойной обороне стен Тохтамыш не смог бы. Наконец, Сергию удалось помирить Олега Рязанского с Дмитрием в час, когда судьба княжества, вследствие затеянного Дмитрием похода на Рязань, повисла на волоске.
Племянник Сергия Радонежского, сын его брата Стефана, Фёдор был тоньше, изящнее, духовнее своего родителя. Духовность была перенята им от Сергия. Та любовь, которую испытывал старец к своему племяннику, строилась не на одних давних воспоминаниях. И Сергий осознавал, что делает, намереваясь поставить сына Стефана своим преемником. Однако те часы, что отсчитывают сроки нашей жизни, заставляли Фёдора торопить и себя и время. Ему недолго назначено было жить после Сергия, и потому симоновский игумен спешил. Он ушёл из дядиного монастыря и стал игуменом в Москве, в Симонове, потому что не мог и не должен был ждать. Он переделал множество дел за годы своей жизни и умер в сане Ростовского архиепископа, духовного главы той земли, откуда изошли в Радонеж его дед с бабкой, разорившиеся великие ростовские бояре. До того Фёдор сумел побывать и в Царьграде, и во многих иных городах, а ныне, уговорив вместе с дядей великого московского князя, готовился выехать в Киев за владыкой Киприаном.
Дмитрий не сразу согласился на этот посыл. Он перемолчал, когда с ним в обители Святой Троицы заговорил об этом Сергий. Поручив Сергию основать новый монастырь в честь одоления Мамая, Дмитрий как бы откупился на время от старцев. Но откупиться от Фёдора, своего духовника, оказалось сложнее.
До Дмитрия давно уже дошли вести о поставлении Пимена, как и о том, что Митяй убит и в этом убийстве - повинен и Пимен. Но всё же принять "литовского прихвоста", когда-то изгнанного им из Москвы...
Князь сидел, потупив глаза в пол и лишь изредка поглядывая в лицо своего духовника.
- Церковь православная в обстоянии днешнем, пред лицом католиков и бесермен, должна быть единой! В сём - залог спасения Русской земли!
- Но Ольгерд...
- Ольгерда нет! И такого, как он, не будет больше в литовской земле!
- Почто?
- Кончилось ихнее время! Ушло! Умрёт Кейстут, и в Вильне воцарят римские прелаты. У православных Литвы ныне единая заступа - мы! И не должно создавать иной! Не должно позволять католикам ставить своей волей православного митрополита, который затем сотворит унию с Римом или же обратит всю тамошнюю православную Русь в латинскую веру! Отложи нелюбие своё, княже, и поступи так, как советует тебе глас церкви Божией! Люди - смертны. Смертен - и Киприан! И ты - смертен, князь, и я, твой печальник! Но бессмертен - Господь, нас осеняющий, и вера Божия не прейдёт в Русской земле, доколе иерархи её будут блюсти Заветы Христовы. Отложи нелюбие, князь, послушай гласа разума, им же днесь глаголю тебе!
В княжеском моленном покое тихо. Слегка колеблется пламя свечей. Мерцают золото, серебро и жемчуг божницы. Лики святых, оживая в трепещущем пламени свечей, внимают наставительной беседе, и князь, вскидывая глаза, видит, что и они смотрят и тоже ждут его решения, и с трудом противясь тому, но уже и изнемогая, начинает понимать правоту Фёдора, Сергия и прочих игуменов, архимандритов и епископов, ныне уговаривающих его согласиться на приезд Киприана.
