Глава 8

Послание Сергия, полученное накануне сражения, помогло Дмитрию с Боброком перевести полки через Дон. Многие воеводы колебались, многие не верили, что литвины, идущие от Одоева на соединение с Мамаем, не вступят с битву. Но уже после призыва Сергия показалось соромно медлить! В тумане ратники начали по наведённым мостам и вброд переходить реку. Там, где мельче, выше устья Непрядвы, и где татарам предстояло, наступая, всё больше смыкать свои ряды, треть ушла в засаду.

Сам решил стать впереди. Бренку велел надеть свою алую ферязь, приказав: "Знамя будет над ним! Я поеду в передовой полк!"

- Обнимемся, Миша!

Не слезая с сёдел, они обнялись и троекратно расцеловались. Дмитрий поскакал, уже не слушая и не слыша кликов воевод, пытавшихся остеречь и остановить князя. Да было и нельзя что-либо сделать, начинался бой.

Ватага, к которой пристали плотники, отец с сыном, оказалась в челе передового полка. Ратник, что вёл ватагу, уже больше не балагурил, но, посвистывая и взглядывая в туман, подтачивал наконечники стрел. Крестьянин-богатырь, уложив на траву свою рогатину, жевал краюху хлеба с луковицей, которую, откусывая, макал в соль. Кто молился в голос, кто - про себя, повторяя святые слова. Отец-плотник выговаривал сыну, чтобы не лез вперёд, но и не бежал, а стоял у него за плечом. Сын почти не слушал родителя. Оттуда, из тумана, доносило топот и ржание татарских коней. И сейчас так ему хотелось удрать, забиться куда-нибудь в овин, затянуться под снопы. Такой страх объял, вздохнуть и то трудно стало. Сырой, настоянный на травах туман забивал горло... Между тем розовело. Он принял от отца баклажку с квасом, отпил, стало легче. "Господи! - шептали уста. - Пошли как всем, так и мне!"

Боярин подъехал. Кусая ус, встал рядом. Дождавшись, когда мужики, завидев его, начали вставать, наклонил голову и, больше руками, чем словом, подъезжая вплотную, стал ровнять ряды.

- Плотней становись! - приговаривал он. Рогатину в руках у парня, взяв за древко, утвердил, положив на плечо родителя. - Так держи! - сказал он. - И сам уцелеешь, и батьку свово спасёшь!

Мужики отаптывали лаптями траву вокруг себя. Кто ещё дожёвывал, кто отпивал последний глоток, но уже туман стал отступать, и показались татарские ряды, и крик донесло сюда, горловой, далёкий. И тут поднялись многие руки, сотворяя крестное знамение, и уже после того, поплевав на ладони, взялись за оружие, ощетиненным ежом готовясь встретить татарских кметей.

И что тут, и как тут? Парень прикрыл глаза, теперь уже и желания бежать не стало. По сторонам падали стрелы, охнул рядом, схватившись за предплечье, мужик, упал на колени второй, и вот уже близко оскаленные морды коней, и режущий уши свет, и только осталось вымолвить: "Господи!" - как мужики пошли, пятясь, назад, и он пошёл вместе со всеми, и в эту пятящуюся толпу русичей врезалась ясская конница... Побежали бы, но уже и бежать стало некуда! Задние ряды не бежали, а лишь уплотнялись. Старик-плотник, ткнув рогатиной, попал в коня, но древко вырвалось у него из рук вместе с промчавшейся лошадью. Он наклонился и чуть не погиб, но сын спас: не открывая глаз, ткнул перед собой, и всадник с гортанным криком проскакал мимо, рубанув кого-то другого. Великан, который тоже отступил вместе со всеми, уставив рогатину, тут крякнул и, потемнев лицом, поднял, поддев, комонного над седлом. Подержал тело, стряхнул под копыта другого коня и пошёл работать, расшвыривая всадников. Одного, настырного, рыкнув, когда тот поднял скакуна на дыбы, пронзил рогатиной вместе с конём и на затрещавшей рогатине, с малиновой от натуги шеей, поднял взоржавшего коня вместе со всадником и бросил позади себя, едва не придавив соседнего мужика. Их старшой между тем опорожнял колчан, пуская стрелу за стрелой в скачущих на него комонных. Потеряв половину ватаги, отбились. Яссы отхлынули, но теперь на них ринулась татарская конница.

Там, в глубине рядов, люди стонали, падали, задыхались, давя друг друга. Тут, впереди, обломив рогатины, мужики взялись за топоры. Великан всё так же работал рогатиной, раскидывая ратных, но вот и его застигла чья-то сталь, и, постояв на раскоряченных ногах, он пошатнулся, и рухнул, ещё не понимая, что убит. Лишь перед глазами, уже застилая их красной пеленой, пронеслось видение: его Глаха, весёлая, хохочущая, на стогу, вся в сене, и он силится закинуть её новой копной - и не может поднять рук, а хохот не то ржание всё громче... Тише...

Парня срубил татарин на глазах у отца.

- Ону-у-уфрий! - выкрикнул плотник, увидев падающего сына. "Как матери скажу, что не уберёг!" - пронеслось в голове. И кинулся вперёд, уже без рогатины, без топора, и без шелома, и не почувствовал, как татарская сабля смахнула ему пол-лица.

И дорвался, и сорвал убийцу сына с седла, сверкая обнажёнными зубами и костью, поливая противника кровью, добрался-таки до горла и начал душить. Татарин был дюж и грузен, но, узрев над собой это наполовину срубленное лицо, обнажённый череп и зубы под бешеными глазами, перепугался, отпустил повод и сейчас слабеющими пальцами рвал и царапал и не мог оторвать от горла рук старика. Так и свалились оба в месиво, в кашу из земли и крови, и чьи-то копыта докончили жизни обоих, так и закостеневших в смертельном объятье... Такое творилось там, в передовом полку...

От их ватаги осталось двое: кметь, уже опустивший колчан и теперь отбивавшийся саблей, и чернобородый мужик с топором. Остались всего двое, когда после залпа из арбалетов и ливня железных стрел, скосивших поределые ряды русичей, в разрыве мятущихся конских крупов и морд показалась идущая вперёд, уставив алебарды, в сверкающих панцирях, генуэзская пехота.

Ратник пал, дважды взмахнув саблей. Тот, который - с топором, изловчившись, свалил одного фрязина, но тут и сам, раненный в бок, стал заваливать под ноги идущим. А там, позади, кто-то визжал, задыхаясь от тесноты, выдираясь из гущи тел, кто-то крестил топором; и пятились, и падали под железными стрелами всё гуще, и не хотели бежать. Били наотмашь, отплёвывая кровь и пену, валились на фряжские копья-топорики, пригибая оружие к земле, и умирали, не отступая. Движение татарских ратей замедлилось. Кони, горбатясь и храпя, лезли по трупам. Копыта, выше бабок замаранные кровью, проваливались в месиво из тел. Весь передовой полк пал, так и не отступив. И это было ещё только начало сражения!

Микула Васильич Вельяминов и князь Фёдор Романович Белозёрский, воеводы передового полка, сделали что могли, отбив три конных приступа и измотав генуэзскую пехоту. Но ордынцы валили кучей. Всё новые ряды выходили, словно из небытия.

Фёдор Романыч уже был убит, когда Микула почувствовал, что полк погибает. Он сжал зубы, поднял отяжелевшую руку с саблей, по локоть залитую кровью. Под ним ранили уже третьего коня. Скользнуло в сознании: отступить, уйти? Не мог он оставить умирать свою погибающую рать! Этих мужиков, что задыхались от тесноты, но бежать не хотели! А из всей комонной дружины осталось всего четверо или пятеро детских да израненный стремянной ещё чудом держался в седле.

- Уходи, господине! - крикнул ему слуга.

Микула кивнул и, подняв саблю, поскакал вперёд. Жизнь надо было продать подороже. Ещё и то подумалось, что сегодня он, наконец, уравняет себя с казнённым братом Иваном и не станет этого вечного укора совести.

- Ты веси, Господи! - прошептал он.

Конь скоро грянул о землю. Стремянного арбалетной стрелой сбили с коня. Двое оставшихся детских рубились с толпой татар. Микула выпростал ногу из-под туши коня, хромая, пошёл навстречу. Кинув щит, взял саблю в левую, а в правую - шестопёр. На него двигались фряги с алебардами наперевес. "Эти ещё чего тут?!" - усмехнулся он и, дождавшись, когда латинское оружие проскрежетало по кольчуге, ударом в висок свалил первого фрязина, отбив саблей новое остриё, оглушил второго. Фряги раздались в стороны, и он очутился пеший в толпе комонных татар... Кажется, с него сбили шелом. Больше Микула ничего не помнил.