Глава 2

Нынче стало честью для многих, основывая монастырь, просить в настоятели кого-нибудь из учеников Сергия. И уже в дальних северных палестинах духовно ратоборствовали ученики Сергея. Недавно один из них, Стефан Храп, отправился на Печору, к зырянам, и, слышно, даже составил азбуку для этого народа, чтобы преподать свет веры Христовой новообращённым на родном для них языке. А теперь великий князь стоит в церкви обители Святой Троицы, проскакав семьдесят вёрст от Москвы за единый дух, видно, не с малым делом явился он к Сергию! Стоит и внимает службе, и ждёт, и вот подошёл к Сергию, и Сергий сказал ему, исповедав и накрывая голову князя епитрахилью:

- О скорби твоей ведаю, княже! Но будь твёрд в избранном тобой пути!

И Дмитрий испугался: он ведь об этом ещё ничего не сказал!

Вслед за князем к игумену подошёл Бренок и прочие дружинники, для каждого у Сергия нашлось слово, то доброе, то строгое, и тогда настоятель хмурил брови, и лицо становился иконописно-суровым. К причастию Дмитрий подошёл не прежде, чем причастился последний из братии монастыря, и Сергий, глазами, одобрил смирение великого князя.

Михаил Бренок с беспокойством посматривал на князя, ожидая обычного у Дмитрия нетерпения и от нетерпения - гнева. Но князь принимал всё как должное. И когда уселись за скромную, скудную трапезу, то и тут Дмитрий не нахмурился, не повёл бровью, а ел, как и все. Хлебая варево и думая о своём, без спору приняв то, что Сергий будет говорить с ним, когда захочет, а не когда захочется князю. На Бренка, когда, окончив трапезу, они прошли в келью настоятеля, Сергий посмотрел, с тенью сожаления на лице, и потом отвёл глаза и уже больше не смотрел ни разу.

В келью вошли какие-то иноки. Сергий урядил с ними монастырское делание и повернул лицо к князю. Бренок встал и вышел во двор. Князь и игумен остались одни.

Наступило молчание. Что-то потрескивало. Пищал комар. Где-то едва слышно возилась мышь. И Сергий смотрел на князя. И всё успокоилось, всё пришло в Истину, являя своё истинное лицо. Там, на Москве, суета, роскошь хором, городское многолюдство, кипение страстей, блеск одежд. Всё это ушло и отошло в сторону. Истина была здесь, в этих стенах, в этой печи, в аспидно-чёрном потолке, в ряднине на лавке, где спал Сергий, в немногой утвари, в двух-трёх книгах, которые, как и икону, не трудно засунуть в торбу и унести с собой вместе с долотом, ножом, насадкой для лопаты да топором. Вот и вся снасть, потребная в этой жизни, чтобы жить, добывать себе пропитание и ежедневно молиться Господу. И выше этого нет ничего, а всё остальное - тлен, утехи плоти, суета сует! Хотя бы ради того, иного, велись войны, гибли люди, пеплом обращались сёла и города. И что скажется тут, что скажет хозяин этой кельи на вопрошания великого князя, ослабевшего перед главной трудностью жизни? Что скажет ему муж, всё имущество которого можно унести в торбе на плечах, сокрывшись в иные, неведомые Палестины, если придёт беда на эту землю? Скажет ли он о суете и бренности земных богатств? Посоветует ли князю склонить голову, не кичась гордостью, миром решить спор с Ордой, уступить и отступить, сохранив жизни ратников и не ввергая смердов в новое пламя войны? Он - здесь, теперь - хочет внятного совета, который мог бы дать и дал бы ему боярский синклит. И не совсем понимает, что за этим не стоило приезжать в обитель к Сергию. Но он и не для одного этого приехал. Он - смущён, он, может, впервые в жизни понял всю строгость бытия, может, он и прибыл к Сергию для ободрения? Но инок, сидящий напротив, ведает иное, недоступное князю. Он уже сказал однажды покойному Алексию: "Гордыней исполнена земля". Он знает, что и для земли, для всего языка надобны, как и для одного человека, часы покаяния, и даже крестной муки, если эта мука способна просветить и возвысить Дух. Сергий ведает, что для восстающей к Горней славе земли настала пора Покаяния, что гордыня, ослепившая русский язык после успехов нынешнего государственного созидания, внесла рознь и нелюбие в души русичей и нужна жертва, чтобы очистить от скверны и сплотить народ, который только тогда сможет взойти к грядущим высотам своей славы. И что на него, Сергия, направлен сегодня перст Господа, велящий изречь слово Истины земле и её игемонам, князю и русскому языку. Изречь и послать на смерть многие тысячи, чтобы на той крови, пролитой на рубежах родимой земли, поднялось дерево Дружества и Любви друг к другу русичей, граждан Руси, воскресшей из праха и тлена минувших лет.

Сергий молчал и думал. И князь молчал, ждал. Потом сказал:

- Орда уже выступила в поход!

Сергий кивнул. Он знал, с чем к нему приехал Дмитрий.

Сергий думал, полузакрыв глаза. Он ведал всё о князе, и заносчивость, и упрямство, и порой недалёкость повелителя Москвы открыты Сергию. Но Сергий знал и то, что переиначивать, насиловать судьбу нельзя и тут. Дмитрий - таков, каков он есть, и иным он быть не может. Жаль его молодого спутника, лицо которого уже овеяно тенью близкой кончины, но и здесь поделать ничего нельзя. Да! Помимо свободы воли у каждого из нас есть своя судьба, и эту судьбу нельзя изменить. Судьбу! Но не волю, не право действования, данное Господом Своему творению. И сей князь при всех своих несовершенствах верит Господу, и в том - его спасение и спасение земли!

- Мужайся! - сказал, наконец, Сергий. - Тебе даден крест, а крестный путь сужден языку русскому! И этот путь - свят, и надо пройти его до конца. Ты это хотел услышать от меня, князь? - спросил Сергий, помедлив.

И Дмитрий встал и повалился в ноги святителю, печальнику Русской земли. И Сергий встал и, возложив руки на голову, склонённого перед ним князя, стал читать, едва шевеля губами, молитву.

Глава 3

Что дань? Что хитрые затеи политиков?! Никто ещё не понял, не внял, не почувствовал той причины движений человеческих сообществ, которая определяет и экономику, и взлёты и падения царств, и расцветы и упадки народов. Никто ещё не понял, не просчитал, что всё, окружающее нас и частицей чего мы являемся, движется и направляется потоками невидимых духовных сущностей, которые и определяют жизнь человечества.

Вот сейчас игумен Сергий стоит над склонившимся перед ним князем. Что может он? Какова энергия, заключённая в одном человеке? Но её хватает порой, чтобы двигать громады облаков, призывать или отменять дождь. Какова же была энергия, вручённая Свыше игумену Сергию? Мы не знаем. Но её сила не угасла и по сей день.

Сергий читал молитву. Он возложил руки на кудри великого князя. Скольких сегодня он посылает на смерть? И скольких спасёт от гибели там, за гробом? Этого счёта нет, и не в нём сейчас истина. Ради материального преуспеяния, ради сытой жизни на Земле нельзя пожертвовать и одной слезой ребёнка. Ради спасения Духа, ради того, чтобы народ не погиб, не умер духовно, но воскрес к Свету, - достойно погибнуть тысячам, и их кровь и подвиг сольются с кровью праведников, их словом и именем стоит и хранится Земля!

Утром князь, ободрённый, суровый и собранный, покинул монастырь. Он вбросил ногу в стремя и, усевшись в седле, осмотрел свою дружину. Затем, перекрестившись на маковицы церкви монастыря, тронулся в рысь. Вереница всадников исчезла в узости лесной тропинки. А игумен Сергий, проводив князя, удалился в келью и стал там, на безмолвную молитву, во время которой никому не позволено даже заходить к нему. Знала бы братия, скольким ныне открыт туда вход! Ибо Сергий с закрытыми глазами, с лицом, изборождённым морщинами, пугающе старый в этот миг, духовным взором вмещает нынче всех. Он видит, знает, узнаёт их, идущих на смерть в чистых рубахах. И зрит ряды мертвецов и калек, и кровь в истоптанной степи, перемешанную с пылью, с тучами роящихся мух, и ведает, что это он послал своих соплеменников туда, в степь, на эту битву, и теперь принял их трудноту на свои плечи, а ратный подвиг - в своё сердце. И теперь он молился о том, чтобы Господь умилосердился над родной страной. Для себя он и нынче не молит ничего! Он слишком хорошо знает, что значит отдать душу за други своя. И отдавал, и отдаёт её. И... Да! В деле, решающем судьбы страны и её духовной жизни, споспешествуют и ратоборствуют тысячи: и бояре, и смерды, и торговые гости, и кмети, и этот князь, что сейчас скачет на Москву, чтобы приказывать и велеть, и мнихи, и иереи, что будут в церквях призывать ратных на защиту земли. Но сдвинул эту гору, вызвал этот поток он. Сейчас и отныне уже не принадлежащий себе.