Глава 29

Киприан почувствовал гибель своего дела в Литве после разгрома Андрея Ольгердовича под Вильной ветеранами Кейстута. Уже сидя в Киеве, где его ещё принимали (пока), он ощутил, что он превращается из церковного главы в надоедливого гостя, от которого хозяева стремятся поскорее избавиться. Киприан наконец-то начал понимать то, что покойный Алексий понял за много десятилетий до него, что без поддержки земли никакие замыслы не имеют силы и рвутся. И, поняв это, он устремился на Москву.

Однако и князь Дмитрий был упрям и настойчив. Киприана, не допустив до князя, вышвырнули, и теперь ему все свои таланты и силы приходилось употреблять на то, чтобы угодить Дмитрию. Он был принят, наконец, но не показал себя в 1382 году, бежав из Москвы, был снова изгнан и получил митрополичий стол только со смертью Дмитрия.

Митяй, в марте 1379 года проиграв попытку поставиться собором русских епископов, минуя царьградскую патриархию, был вынужден теперь собираться в Константинополь.

Князь Дмитрий по требованию Митяя задержал епископа Дионисия. Дионисий воззвал к Сергию, Сергий поручился за друга перед князем, и освобождённый Дионисий устремился в Царьград.

Митяй же пообещал, по возвращении, разорить Троицкую обитель и разогнать всех молчальников.

Все последующее продлится много месяцев. И обретёт своё первое завершение уже после Куликова поля. А потому воротимся в Москву, куда сейчас по осенней, скользкой от дождя дороге идёт путник с посохом и торбой за плечами. Он обут в лапти, на нём грубый вотол. На голове куколь. Это Сергий, и идёт он в Москву, к князю Дмитрию, вызванный своим племянником Фёдором. Путь ему - навычен и знаком. Он знает, что угроза Митяя прошла, миновала, да и Митяй миновал и не вернётся назад. Он не задумывается над этим, чувствует отвалившую от обители беду.

Дождь прошёл, и облака бегут к окоёму, туда, где в разрывах туч сейчас пробрызнет и уйдёт за леса последний луч солнца. Ясна - дорога, и ясность небес отражается в замёрзших лужах. Скоро землю высушит ветер и настанет зима. Чтобы уже сейчас основать монастырь на Стромыне, в пятидесяти верстах к северо-востоку от Москвы, чтобы к первому декабря уже освятить церковь - ещё один монастырь, ещё одна крепость православия в Русской земле, - надо спешить. Князь потому и зовёт радонежского игумена. Будет лес, будут рабочие руки, будет молитва в море бушующего зла, будет Добро на Земле. "И Свет во тьме светит, и тьма не объяла Его!"

В нём сейчас нет радости или облегчения от бывшего доднесь, только Покой. Так и должно быть. Всё - в руках Господа! Дух борется с плотью и будет всегда побеждать плоть. А плоть - вечно восставать против: похотью, чревоугодием, гордыней, похотением власти. И нужна опора духовному, нужен монастырь! Хранилище книг и памяти, хранилище доброты и духовных, к добру направленных сил. Возлюбите друг друга, ближние! Только в этом - спасение, и в этом - бессмертие ваше на Земле!

Завтра в беседе с князем он скажет, что у него в обители есть инок, пресвитер, преухищрённый в духовном делании, которого он и поставит игуменом нового монастыря, именем Леонтий. И не добавит, не пояснит, что этот Леонтий был писцом и соратником покойного владыки Алексия. Князю не всё надо знать из того, что ведомо иноку, а иноку непристойно тянуться к земной и по тому одному уже греховной власти, ибо "Царство Моё - не от мира сего".

И пока властители будут поклоняться духовному, а духовные пастыри наставлять и удерживать властителей от зла, пока эта связь не нарушится, до тех пор будут крепнуть во всех переменах и бурях мирских Земля и всё сущее в Ней. До тех пор будет стоять Святая Русь!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

О том, что мира не будет, что Орда Мамая уже двинулась, Дмитрий узнал во время покоса. Сбрасывая верхнее платье на руки прислуге, прошёл в горницы. Евдокия бросилась навстречу. В озабоченное лицо жены сказал:

- Ордынцы идут на нас! Мамай! Всема! Всей Ордой!

И прошёл в детскую, к сразу обступившим и облепившим отца малышам. Сел. "Вот оно!" - подумалось. Принял на колени двоих, глянул в глаза Василию.

- Нам с татарами ратитьце придёт! - сказал он.

И отрок, узрев тревогу и хмурь в глазах отца, тоже острожел и побледнел взором.

Евдокия, отстранив мамку, хлопотала около него, подала рушник, повела в трапезную и всё заглядывала в глаза своего лады.

- Может, откупимся? - сказала она, наконец.

Он глянул, смолчал и мотнул головой, не переставая жевать. Желваки ходили под кожей. Весь был свой, привычный, любимый, упрямый, ведомый до последней жилочки, до вздоха. И когда, отодвигая блюда, посмотрел ей в глаза, сказал:

- Еду к Сергию! - она склонила голову. А он, чуть опустив плечи и отяжелев станом, досказал. - Бренка позови! А боле никому о том не надобе!

И тоже поняла, кивнула головой.

Шёл дождь. Туча нашла нежданно. Замглилось к вечеру, и уже перед сумерками по небу пошли облака, гася ленту вечерней зари. Дмитрий кутался в дорожный вотол и молчал. С воротней сторожей разговаривал Бренок. Об отъезде князя, кроме Евдокии, знали лишь несколько холопов да княжий духовник, Фёдор Симоновский. За воротами Кремника тронулись рысью, а выехав из города, пошли намётом, и Дмитрий, обогнав Бренка, скакал впереди. Скакал сквозь ветер и ночь, несколько раз чуть не соскользнув и не полетев с седла, но всё не умеряя бега лошади, пока вымотанный жеребец, мотая головой и храпя, уже не слушая ни стремян, ни удил, перешёл с намёта на рысь.

После первой подставы, когда сменили коней, князь снова погнал скакуна, и Бренок едва поспевал за ним, а дружина растянулась далеко по дороге. И снова Дмитрий молчал, и ветер бил ему в лицо, а в сумрачном небе открывались провалы, полные роящихся звёзд. На очередной подставе, когда меняли коней, Бренок увидел, что князь даже с лица спал. Распорядился подать князю чистую нательную рубаху, рубаха князя была волглой от пота и вся - хоть выжми.

Небо легчало, в разрывах туч бледнела, яснела, отдаляясь, предутренняя глубина, а когда от Радонежа повернули уже по лесной тропинке на монастырь, по окоёму поплыли розовые перья и осыпанные светом, потерявшие вес облака двинулись, освобождая небосклон. И уже овеяло золотом края облаков, и в пламя рассвета влился звон колоколов обители Святой Троицы.

Спрыгивая с седла на дворе монастыря, князь качнулся, но устоял, подхваченный стремянным. Бренок после семидесятивёрстной скачки почувствовал себя впервые мгновения нетвёрдо на ногах.

К ним подошёл придверник. В храме, что высился над обрывом, в облаке света восстающей зари, шла служба. Князя с дружиной вскоре пригласили к обедне.

Пригибая головы и крестясь, они толпой вошли в храм. Сергий служил и, глянув на князя, продолжил читать. Пел хор. В оконца золотыми столбами входило солнце. Дмитрий стоял сумрачный, изредка осеняя себя крестным знамением, не думая ни о чём. В нём ещё не окончилась, ещё неслась, будоража кровь и темня сознание, скачка в ночи.

Пел хор, и со звуками, то взмывающими ввысь, то упадающими, входила в князя ясность этого места. Службу Дмитрий знал, ценил и понимал и потому, даже не мысля о том, сравнивал громогласное служение покойного Митяя и ангельское ведение службы Сергием. От лица Сергия шёл Свет, иногда, мгновениями, видимый, и монахи, собравшиеся тут, служили и молились самозабвенно.