Он сидел, слушал, и мир казался ему таким же ярким, значительным и сверкающим, как в юности. Нет, не следовало говорить об этом никому! Знак был ему, чтобы укрепить его в Вере и в Деянии. Ибо не походы воевод, не сражения, не кровь и не пожары городов, а духовная работа подвижников и учителей сотворяет нацию.

- Не вопрошай меня ни о чём, отче! - сказал он. - Господь замкнул мне уста. Но я могу поделиться с тобой радостью, ибо это - и твоя радость. Мне дано было ныне понять, что наш труд, и твой и мой, - угоден Господу!

Глава 12

Ещё один поход, ещё одно разорение Русской земли. Ярлык на великое княжение был снова перекуплен Дмитрием, но борьба с Тверью не прекращалась, и даже не ясен казался пока перевес Москвы.

У Мефодия, ученика Сергия, который поселился на Песноше, невдалеке от Дмитрова, взятого и разорённого тверичами, на Фоминой неделе тверские ратные сожгли монастырь. Жечь там, как и грабить, было нечего. Часовенка, которую, в подражание учителю, Мефодий срубил, да келья с баню величиной - вот и всё строение. Правда, осенью к Мефодию поселились два брата инока и срубили себе вторую келью, более просторную, разделённую на две половины, поварню с чёрной глинобитной печью и молельню, холодную, зато чистую горницу, где братья поместили принесённую с собой икону святителя Николая новгородского письма и крохотный, в ладонь, образ Богоматери.

"Что там было жечь и зачем? - думал Сергий, шагая по мягкой от влаги дороге. - Не наозоровал ли местный боярин в страхе за свои угодья, чая свалить пакость на тверичей?" Он устремился в путь, никому ничего не сказав, захватив с собой мешочек сухарей, несколько сушёных рыбин и топор. Мефодию надо помочь. Будут и ещё разорения и поджоги, но сейчас, Сергий чувствовал, Мефодий был в обстоянии и нуждался в ободрении учителя.

Всюду пахали. Светило солнце, кричали грачи, и худые, измученные голодной зимой мужики почти бегом, погоняя худых лошадей, рыхлили землю. На него поглядывали бегло, без любопытства. Бродячий монах, да ещё в лаптях и с топором за поясом, был такой же привычной картиной, как и погорельцы, согнанные со своих мест войной и бредущие с детьми и собаками в поисках хлеба. У иного из мужиков на насупленном лице так и было написано в ответ на не заданную ещё просьбу о милостыне: "Бог подаст!" Но Сергий милостыни не просил и не останавливал разгонистого хода. За спиной у него болтались на верёвочке сменные лапти, вода была во всех ручьях, и он, присев на корягу, сосал сухарь, запивая водой, иногда грыз рыбий хвост, поднимался и шествовал дальше.

Один лишь раз, увидев, как пахарь, осатанев, бил по морде животину, запутавшуюся в упряжи, подошёл и отстранил мужика (тот поднял кнут, чтобы стегануть монаха, но поперхнулся, увидев взор Сергия, и, крестясь, отступил в сторону). Сергий успокоил и распутал лошадь, поднял её на ноги, разобрался со сбруей, и, пока кляча, дрожа кожей и расставив трясущиеся ноги, шумно дышала, он связал порванную шлею двойным узлом, передвинул ременные петли на обрудях и, утвердив соху в борозде, сказал мужику:

- Никогда не бей того, кто тебя кормит!

Он прошёл один загон, сказав лошади что-то такое, что она вильнула хвостом, пошла, упираясь копытами в ещё вязкую землю; повернул, обтерев о землю прилипшую к сошнику грязь, и, приблизившись к пахарю, вручил тому рукоять сохи, сказав:

- И к труду всегда приступай с молитвой, внял?!

Пахарь оробел и, принимая из рук Сергия рогач, поклонился, выговаривая отвычными от иных, кроме ругани, слов устами: "Спаси Тя, господин, Христос", перепутав с молитвой господское обращение.

Сергий уже выбрался с поля, обтёр лапти о сухую траву, взял посох, воткнутый им в землю на краю поля, и устремился дальше. Мужик, прокашлявшись, отверз уста, чтобы изречь матюк, но поперхнулся, сказав вместо того: "Ну, ты! Со Христом-Богом!" И конь пошёл, не выдёргивая больше сошников из борозды.

Близ Дмитрова Сергий заметил шевеление в кустах и услышал стоны. Навстречу ему выбежал мальчик в шапке, валящейся ему на глаза.

- Дедушка! Помоги! Мамка телится!

Сергий зашёл за кусты, сбросил мешок с плеч. Устроив всё потребное - у бабы уже отошли воды, и начинала показываться головка, - он положил роженицу, завернув подол, принял дитятю, обтёр ветошкой (мальчонка, опомнившись, стал помогать), дождался, пока выйдет послед, обмыл бабу, перевязал пуповину и тут (у него с собой всегда была посудинка с миром) помазал и окрестил младенца - во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Малыш перестал орать и только тыкался головёнкой, ища сосок. Баба, поглядывая на старца, расстегнула рубаху и сунула малышу набухшую грудь.

Сергий кончал мыть руки и платье. Расспросил бабу (хозяина и старшую дочь у неё свели литвины), и, дав отдохнуть, проводил роженицу с сынами до деревни, устроил на ночлег, а потом велел добираться до владычной Селецкой волости, где находился странноприимный дом и можно перебыть первые месяцы, нанявшись хотя бы в портомойницы, если её мужика к той поре не вернут из Литвы по перемирной грамоте.

Уже распростясь и выйдя на дорогу, он улыбнулся, помыслив, что ныне совершил для бабы то, чего, как награды, добиваются от него видные московские бояре и даже князь, и что этот малыш вряд ли когда-нибудь узнает, что его восприемником был радонежский игумен.

Пахло мокрой хвоёй. Повсюду лезли подснежники, и солнце, снизившись, почти цепляя за вершины дальнего леса, золотило ему лицо.

Речка, раздувшаяся по весне, урчала, ворочая коряги и колодины. Прибрежные кусты стояли по колено в воде. Сергий долго искал переправу. Наконец, пройдя по поваленному дереву и замочив лишь лапти, выбрался на тот берег.

Пустыньки не было. На месте часовни и келий валялись головни, да высилось несколько обугленных, сваленных друг на друга брёвен. Он посмотрел по сторонам, вынул топор, постучал обухом по дереву, будя эхо, и, потянув носом, пошёл на запах дыма.

Братья-иноки, завидев Сергия, встали и поклонились ему, не ведая, кто - перед ними, но догадавшись, что путник - не простой мних, но муж в высоком сане. А когда Сергий спросил о Мефодии, догадались, с кем говорят.

Часовня для спасённых икон была устроена братьями в дупле дерева. Для себя они соорудили шалаш из лапника и хвороста, куда заползать надо было ползком. Хлеба у братьев не было, питались толчёной корой, кислицей и прошлогодней клюквой, а Мефодий, сообщили они, ушёл в Москву за подаянием. Сергий дал братьям по сухарю и одну рыбину на двоих, отведал прошлогодней клюквы и, сотворив молитву, залез с братьями в шалаш. С утра принялись за работу.

У братьев нашёлся ещё один топор и большой нож - косарь. Сваленные деревья шкурили косарём, ворочали вагами. Сергий работал, не тратя слов, и остановился помолиться и пожевать хлеба только в полдень. Оба брата были толковые, дельные мужики. Сергий после дня работы с ними одобрил выбор Мефодия. Келью рубили в укромности и ближе к воде, как указал Сергий, часовню, как он же объяснил братьям, надо поставить подальше, оберегаясь огня, и выше, на сухом месте. В первый день повалили сорок деревьев и устроили катки. К тому часу, когда вернулся Мефодий, притащивший с собой два мешка сухарей, несколько сыров, мешок сушёной рыбы и горсти четыре изюма, келья стояла, доведённая до потеряй-угла, промшённая, хоть и из сырого леса, а Сергий вырубал курицы и переводы для кровли.

Они троекратно расцеловались с Мефодием. Снедное пришлось кстати, сухари и рыба у них закончились, а собирать клюкву было недосуг. Серебро Сергий велел убрать в кошель и больше не разговаривал об этом, пока не закончили келью и не одели охлупень на крышу. Вчетвером дело пошло резвее. Поставив келью, заложили основание для часовни, и тут Сергий, постигнув, что работа будет доведена до конца, сказал Мефодию, что уходит и надеется, что тот довершит устроение обители.