Никто никогда не подозревал, что сержант тайно поставляет скандальные истории для прессы. В Белом доме всегда находилось достаточно крикунов, которые возводили вину друг на друга. Это было настоящее веселье. Сержант обычно имел беседу с Грантэмом из «Пост», потом с нетерпением ждал появления истории в прессе, а затем слушал вопли, когда летели головы.

Он был безупречным источником и встречался только с Грантэмом. Его сын Клив, полицейский, организовывал встречи, обычно в темное время и в незаметных местах. Сержант был в своих солнечных очках. Грантэм приходил в таких же, надев на голову шляпу или подходящее для этого случая кепи.

Клив обычно сидел с ними и наблюдал за толпой.

Грантэм появился в кафе «У Гленды» в шесть с минутами и прошел к задней кабинке. В заведении находились трое других посетителей. Сама Гленда жарила яичницу на гриле у кассового аппарата. Клив сел на стул так, чтобы видеть ее.

Они обменялись рукопожатием. Для Грантэма стояла приготовленная чашка кофе.

– Прошу прощения за опоздание, – сказал Грантэм.

– Ничего, приятель. Рад тебя видеть.

У сержанта был скрипучий голос, который было трудно понизить до шепота. Впрочем, никто их не слушал.

Грантэм отхлебнул кофе.

– Трудная неделя была в Белом доме?

– Можно сказать, да. Много волнений. Много событий.

– Неужели?

Грантэм не мог делать записи на таких встречах. «Это было бы слишком заметно», – сказал сержант еще тогда, когда определял основные правила их общения.

– Да. Президент и его ребята были обрадованы новостью о судье Розенберге. Она сделала их просто счастливыми.

– А как насчет судьи Джейнсена?

– Ну, как ты заметил, президент посетил похороны, но не выступил. Он планировал произнести траурную речь, но передумал, поскольку ему пришлось бы говорить хорошие слова о человеке, который был гомосексуалистом.

– Кто писал траурную речь?

– Составители речей. В основном Мэбри. Работал над ней весь четверг, а затем забросил.

– Значит, президент тоже был на похоронах Розенберга.

– Да, был. Но он не хотел делать этого. Сказал, что предпочел бы в ад, чем на эти похороны. Но под конец сдался и все-таки пошел. Он вполне доволен тем, что Розенберг убит. Во вторник там царило чуть ли не праздничное настроение. Сама судьба протянула ему руку помощи. Ему сейчас не терпится изменить расстановку сил в суде.

Грантэм слушал очень внимательно.

Сержант продолжал:

– У них составлен список кандидатов. В первоначальном виде он включал около двадцати имен, а затем был сокращен до восьми.

– Кто его сокращал?

– Кто бы ты думал? Президент и Флетчер Коул. Их приводит в ужас мысль о возможности утечки этой информации. Очевидно, список не содержит никого, кроме молодых, судей-консерваторов, большинство из которых мало кому известны.

– Какие-либо имена?

– Всего два. Некий человек по имени Прайс из Айдахо и другой по имени Маклоуренс из Вермонта. Вот все имена, что известны мне. Я думаю, оба они – федеральные судьи. Больше ничего.

– Что насчет расследования?

– Я слышал не много, но буду держать нос по ветру, как обычно. Похоже, что тут мало что происходит.

– Что-нибудь еще?

– Нет. Когда ты поместишь это?

– В утреннем выпуске.

– Вот будет потеха!

– Спасибо, серж.

Солнце уже взошло, и в кафе прибавилось шума. Подошел Клив и сел рядом с отцом.

– Ну что, ребята, закругляетесь?

– Да, – ответил сержант.

Клив посмотрел вокруг.

– Думаю, нам надо уходить. Грантэм идет первым, я – за ним, а папка может оставаться здесь сколько захочет.

– Очень великодушно с твоей стороны, – сказал сержант.

– Благодарю, ребята, – на ходу бросил Грантэм, направляясь к выходу.

Вереек, как всегда, опаздывал. За все двадцать три года их дружбы он никогда не появлялся вовремя и никогда не ограничивался лишь несколькими минутами опоздания. Он не имел представления о времени и не беспокоился о нем. Он носил часы, но никогда не смотрел на них. Опоздать значило для Вереека прийти позднее по меньшей мере на час, иногда на два, особенно когда ждет друг, который знает о его привычках и простит.

Таким образом, Каллаган уже час сидел в баре, что, впрочем, вполне устраивало его. После восьми часов наукообразных дебатов он презирал конституцию и тех, кто преподавал ее. Ему необходимо было выпить, и после двух двойных порций шиваса со льдом он почувствовал себя лучше. Он видел свое отражение в зеркале за рядами спиртного и, всматриваясь в происходящее вдали за спиной, ждал появления Гэвина Вереека. Неудивительно, что его друг не смог пробиться как частный адвокат, у которого жизнь расписана по минутам.

Когда была подана третья двойная порция, через час и одиннадцать минут после назначенного времени, Вереек неспешно подошел к бару и заказал пива.

– Извини, я опоздал, – сказал он, пожимая руку Каллагану. – Я знал, что ты оценишь возможность побыть наедине со своим шивасом.

– Ты выглядишь уставшим, – сказал Каллаган, присмотревшись к нему, – старым и измотанным.

Вереек сильно постарел и прибавил в весе. Его залысины стали на дюйм больше со времени их последней встречи, а на бледном лице сильно выделялись темные круги под глазами.

– Сколько ты весишь?

– Не твое дело, – сказал он, не отрываясь от бутылки пива. – Где наш столик?

– Он заказан на восемь тридцать. Я полагал, что ты опоздаешь не меньше чем на полтора часа.

– В таком случае я пришел раньше.

– Можно сказать, да. Ты с работы?

– Я теперь живу на работе. Директор намерен выжимать из нас по сто часов в неделю, не меньше, пока что-нибудь не проклюнется. Я сказал жене, что буду дома к Рождеству.

– Как она?

– Прекрасно. Очень терпеливая леди. Мы ладим друг с другом гораздо лучше, когда я на работе.

Она была его третьей женой за семнадцать лет.

– Мне бы хотелось увидеть ее.

– Не стоит. Я женился на первых двух из-за секса, и он им нравился настолько, что они делились им с другими. На этой я женился из-за денег, и тут не на что смотреть. Она не произведет на тебя впечатления.

Он опорожнил бутылку.

– Я сомневаюсь, смогу ли я дотянуть до ее смерти.

– Сколько ей лет?

– Не спрашивай. Я действительно люблю ее, ты знаешь. Честно. Но теперь, после двух лет совместной жизни, я понимаю, что у нас нет ничего общего, кроме обостренной чувствительности к курсу акций на рынке.

Он посмотрел на бармена:

– Еще бутылку пива, пожалуйста.

Каллаган усмехнулся и сделал глоток из своего стакана.

– Сколько она стоит?

– Не совсем столько, как я думал. На самом деле я точно не знаю. Что-нибудь около пяти миллионов, мне кажется. Она рассталась с первым и вторым мужьями, а во мне ее привлекла, я думаю, неизведанная возможность побывать замужем за простым средним американцем. Это, а также секс просто великолепны, как говорит она. Они все говорят это, ты знаешь.

– Ты всегда клевал на таких, Гэвин, даже в юридической школе. Ты привлекаешь неуравновешенных и склонных к депрессии женщин.

– А они привлекают меня.

Он приложился к бутылке и наполовину опустошил ее.

– Почему мы всегда едим в этом месте?

– Не знаю. Это своего рода традиция. Она возвращает нас во времена юридической школы.

– Мы ненавидели ее, Томас. Все ненавидят ее. И все ненавидят адвокатов.

– Хорошенькое же у тебя настроение.

– Извини. Я спал всего шесть часов с тех пор, как они обнаружили трупы. Директор визжит на меня по пять раз на день. Я визжу на всех, кто стоит ниже меня. И все это – один большой свинарник.

– Допивай, старик. Наш столик готов. Давай выпьем, поедим и поговорим. И попытаемся приятно провести эти несколько часов.

– Я люблю тебя больше, чем свою жену, Томас. Ты знаешь об этом?

– Это ни о чем не говорит.

– Ты прав.

Они прошли за метрдотелем к небольшому столику в углу, который они заказывали всегда. Каллаган повторил заказ на спиртное и объяснил, что с едой они не спешат.