Войлз заговорил о секретности. Репортеры будут преследовать их как гончие, поэтому ход расследования должен быть строго засекречен. Только он, директор, будет давать интервью прессе, а уж он найдет способ, чтобы держать язык за зубами.

Войлз сел, и слово взял Льюис К. О., который произнес сбивчивый монолог о похоронах, безопасности и просьбе Главного судьи Рэнниена подключиться к расследованию.

Эрик Ист пил кофе и смотрел на список.

За тридцать четыре года Абрахам Розенберг написал не менее двенадцати сотен судебных решений. Его производительность постоянно приводила в изумление ученых в области конституционного права. Иногда он игнорировал скучные антимонопольные дела и налоговые апелляции, но если вопрос хоть в чем-то был действительно спорным, он хватался за него обеими руками. В своих трудах он излагал решения, принятые большинством, совпадающие и не совпадающие с ними мнения и множество особых мнений. Зачастую его особое мнение было единственным. По каждому спорному вопросу за тридцать четыре года Розенберг выразил то или иное мнение. Ученые и критики обожали его. Они процветали, публикуя книги, очерки, критические статьи о нем и его деятельности. Дарби обнаружила пять отдельных, добротно изданных сборников его мнений с предисловиями и аннотациями. Один из них не содержал ничего, кроме его выдающихся особых мнений.

В среду она решила пропустить занятия и уединилась в кабине на пятом этаже библиотеки. Машинные распечатки лежали аккуратно разложенными на полу. Книги Розенберга были раскрыты на нужных страницах и сложены друг на друга.

Причина для убийства существовала. И ею могли быть месть и ненависть, но только в отношении одного Розенберга. А когда в это уравнение дополнительно вводится Джейнсен, месть и ненависть начинают терять смысл. Безусловно, его ненавидели тоже, но он не вызывал столько страстей, как, например, Янг или Маннинг.

Она не нашла никаких критических откликов на труды судьи Глена Джейнсена. За шесть лет он написал всего двадцать восемь судебных решений, принятых большинством, что было наименьшим показателем производительности среди судей. Им было написано также несколько особых и совпадающих мнений, но работал он на редкость непродуктивно. Иногда его работы были ясными и понятными, а иногда путаными и чрезмерно патетическими.

Она изучила мнения Джейнсена и пришла к выводу, что взгляды его резко менялись год от года. В общем, он довольно последовательно защищал права обвиняемых в уголовных преступлениях, но при этом у него было столько отступлений от этого правила, что ученые хватались за голову. В пяти случаях из семи он голосовал в пользу индейцев. Его перу принадлежит резкое решение, направленное на защиту окружающей среды. Обвиняемые в неуплате налогов почти всегда пользовались его поддержкой.

Но мотивов для убийства не находилось. Джейнсен был слишком непоследовательным, чтобы воспринимать его серьезно. По сравнению с другими судьями он был безвреден.

Дарби допила еще одну чашку кофе и отложила на время свои заметки по Джейнсену. Часы ее лежали в ящике стола, и она не имела представления о времени. Протрезвевший Каллаган хотел поужинать с ней в «Куортере», он ждал звонка Дарби.

Дик Мэбри, нынешний составитель речей и волшебник слова, сидел у стола в Овальном кабинете и наблюдал, как Флетчер Коул и президент читают третий вариант траурной речи, которую президент должен был произнести у могилы судьи Джейнсена. Коул отверг первые два, и Мэбри до сих пор не знал, что им было нужно. Коул предлагал одно, а президенту хотелось чего-то другого. За несколько часов до этого Коул позвонил и отменил траурную речь, поскольку президент не будет присутствовать на похоронах, затем позвонил президент и попросил набросать несколько слов, потому что Джейнсен был его другом и продолжает им оставаться, несмотря на то что оказался гомосексуалистом. Мэбри знал, что Джейнсен не был другом, но его похороны как судьи, павшего от рук убийцы, привлекут к себе всеобщее внимание. Затем позвонил Коул и сказал, что они не уверены, будет ли присутствовать президент, но на всякий случай надо подготовить что-нибудь. Кабинет Мэбри находился в старом административном здании, рядом с Белым домом. Весь день в здании заключались пари, будет ли президент на похоронах известного гомосексуалиста. Каждые трое из четверых считали, что президент не будет присутствовать.

– Гораздо лучше, Дик, – сказал Коул, складывая бумагу.

– Мне тоже нравится, – тут же отозвался президент.

Мэбри обратил внимание, что президент обычно ждал, когда Коул выразит свое мнение по поводу его опусов.

– Я могу попробовать еще, – сказал Мэбри, вставая.

– Нет-нет, – воспротивился Коул, – это как раз то, что нужно. Очень трогательно. Мне нравится.

Он проводил Мэбри до двери и закрыл ее за ним.

– Что ты думаешь? – спросил президент.

– Давайте отменим это посещение. У меня плохие предчувствия. Было бы неплохо оказаться в центре внимания средств массовой информации, но вы ведь будете произносить эти трогательные слова над телом, найденным в порноклубе гомосексуалистов. Это слишком рискованно.

– Да, я думаю, ты…

– Это наш кризис, шеф. Рейтинг продолжает повышаться, и я не хочу испытывать судьбу.

– Следует ли нам послать кого-нибудь?

– Конечно. Как насчет вице-президента?

– А где он?

– На пути из Гватемалы. Будет сегодня вечером. – Коул вдруг ухмыльнулся. – Это подходящее занятие для вице-президента. Похороны гомосексуалиста.

– Вполне, – довольно хихикнул президент.

Коул перестал улыбаться и начал ходить по кабинету.

– Небольшая проблема. Панихида по Розенбергу состоится в субботу всего в нескольких кварталах отсюда.

– Я бы предпочел пересидеть этот день даже в аду.

– Я знаю. Но ваше отсутствие будет очень заметным.

– Я могу лечь в «Вальтер-рид» с приступом радикулита. Это срабатывало прежде.

– Нет, шеф. Перевыборы в следующем году. Вам следует держаться подальше от больниц.

Президент хлопнул обеими руками по столу и встал.

– Черт возьми, Флетчер! Я не могу идти на его панихиду, потому что я не смогу сдержать смех. Его ненавидели девяносто процентов американцев. Им понравится, если я не приду.

– Протокол, шеф. Хорошие манеры. Пресса испепелит вас, если вы не придете. А потом, это не составит для вас труда. Вам не придется говорить ни слова. Просто покажетесь перед камерами, сделав печальный вид. Это займет не больше часа.

Президент держал в руке клюшку и примеривался к удару по оранжевому мячу.

– Тогда мне придется идти на похороны Джейнсена.

– Совершенно верно. Но забудьте о траурной речи.

Президент ударил по мячу.

– Я встречался с ним всего дважды.

– Да, я знаю. Давайте спокойно посетим оба мероприятия и, ничего не сказав, исчезнем.

– Я думаю, ты прав.

Каллаган спал долго и один. Он лег спать рано и трезвым. В третий раз подряд он отменил свои занятия. Была пятница, похороны Розенберга состоятся завтра, и из уважения к своему идолу он не будет преподавать конституционное право, пока прах этого человека не предадут земле.

Он приготовил себе кофе и сел в халате на балконе. Впервые за осень похолодало и температура опустилась до пятнадцати градусов. Суета внизу на Дофин-стрит стала оживленнее. Он кивнул незнакомой старухе на балконе через улицу. Из стоящего рядом отеля «Бурбон» высыпали туристы со своими путеводителями и фотоаппаратами. Рассвет прошел незаметным во Французском квартале, но к десяти его узкие улицы были полны такси и грузовиков, развозящих продукты и товары.

В эти поздние утренние часы, а их было немало, Каллаган наслаждался своей свободой. Вот уже двадцать лет, как он окончил юридический колледж, и с тех пор большинство его однокашников сидели привязанными по семьдесят часов в неделю на своих юридических «фабриках». Он же протянул только два года на частной практике. Фирма (чудовище с двумя сотнями адвокатов), расположенная в округе Колумбия, наняла его на работу сразу же после окончания колледжа в Джорджтауне и на первые шесть месяцев засадила в тесную клетушку для изложения дел, рассматривавшихся в суде. Затем он был брошен на конвейер для того, чтобы по двенадцать часов в день отвечать на вопросы деклараций о доходах, а требовали от него ставить в счет шестнадцать оплаченных часов. Ему было сказано, что если в течение следующих десяти лет он будет работать за двоих, то годам к тридцати пяти сможет стать компаньоном.