– Что у тебя на понедельник?

– Обычные умопомрачительные дебаты о будущем Пятой поправки, затем комитет составит проект предложенного отчета, который никто не одобрит. Во вторник опять дебаты, еще один отчет, возможно, перебранка или две, затем мы объявим конференцию завершенной и, ничего не добившись, отправимся по домам. Я вернусь во вторник поздно вечером и хочу встретиться с тобой в каком-нибудь очень хорошем ресторане, после которого мы бы могли вернуться ко мне для интеллектуальной беседы и животного секса. Где пицца?

– Там. Я принесу ее.

Он гладил ее ноги.

– Не двигайся. Я совершенно не голоден.

– Зачем ты ездишь на эти конференции?

– Я участник, и я профессор, а это значит, что я должен встречаться с другими образованными идиотами и принимать резолюции, которые никто не читает. Если я не буду ездить, деканат посчитает, что я не вношу вклад в академическую науку.

Она наполнила стаканы.

– Ты очень нервничаешь, Томас.

– Я знаю. Это была очень тяжелая неделя. Я содрогаюсь при мысли о кучке неандертальцев, переписывающих конституцию. Мы будем жить в полицейском государстве через десять лет. Я ничего не могу поделать с этим, поэтому я, вероятно, запью.

Дарби медленно потягивала вино и наблюдала за ним.

– Я начинаю пьянеть, – сказала она.

– С тобой всегда так. Полтора стакана – и ты начинаешь пасовать. Была бы ты ирландкой, смогла бы пить всю ночь.

– Мой отец был наполовину шотландец.

– Это не совсем то.

Каллаган скрестил ноги на кофейном столике и расслабился. Он нежно гладил ее лодыжки.

– Можно, я покрашу твои ногти?

Она ничего не ответила. Он фетишизировал пальцы ее ног и не меньше двух раз в месяц настаивал, чтобы она позволяла делать ей педикюр ярко-красным лаком. Они видели это в фильме «Булл Дарем», и, хотя он не был таким изящным и трезвым, как Кевин Костнер, ей стала нравиться интимность этого момента.

– Пальчиков сегодня не будет?

– Может быть, позднее. Ты выглядишь таким уставшим.

– Я отдыхаю, весь переполненный, однако, мужской силой, и ты не отделаешься от меня под предлогом того, что я выгляжу усталым.

– Выпей еще вина.

Каллаган выпил и глубже погрузился в диван.

– Итак, мисс Шоу, кто сделал это?

– Профессионалы. Разве ты не читал газет?

– Да, конечно. Но кто стоит за профессиональными убийцами?

– Я не знаю. После случившегося прошлой ночью все сходятся во мнении, что это «Подпольная армия».

– Но ты в этом не убеждена.

– Да. Арестов не было. Я не убеждена.

– И у тебя есть некий таинственный подозреваемый, неизвестный остальному миру.

– У меня был один подозреваемый. Но сейчас у меня уже нет прежней уверенности. Я потратила три дня, отслеживая его, я даже свела все воедино на моем маленьком компьютере и распечатала тоненький предварительный проект краткого изложения дела, но потом все сбросила.

Каллаган уставился на нее:

– Ты хочешь сказать, что пропускала занятия, игнорировала меня, работала круглые сутки, изображая Шерлока Холмса, а теперь все выбросила?

– Оно там, на столе.

– Я не могу поверить в это. Пока я дулся в одиночестве всю неделю, мне казалось, что терплю все это ради стоящего дела. Я знал, что страдаю на благо моей страны, потому что ты в конце концов разгрызешь этот крепкий орешек и сообщишь мне сегодня вечером или на крайний случай завтра, кто сделал это.

– Это невозможно выяснить, по крайней мере юридическим путем. Нет никакого сходства и каких-либо общих следов в этих убийствах. Я чуть не сожгла компьютер в юридической школе.

– Ха! Я говорил тебе об этом. Ты забыла, милая, что я гений конституционного права и я с самого начала знал, что Розенберг и Джейнсен не имели ничего общего, кроме черных мантий и угроз. Нацисты, арийцы, или клановцы, или мафия, или какая-то другая группа убили их потому, что Розенберг – это был Розенберг, а Джейнсен был просто легкой добычей и в некотором смысле смущал их своим поведением.

– Так что же ты не позвонишь в ФБР и не поделишься с ними своим открытием? Я уверена, что они сидят и ждут на телефоне.

– Не сердись. Извини меня. Пожалуйста, прости.

– Ты осел, Томас.

– Да, но ты же любишь меня?

– Я не знаю.

– Мы уже можем лечь в постель? Ты обещала.

– Посмотрим.

Каллаган поставил свой стакан на стол и набросился на нее.

– Хорошо, детка. Я прочту твое изложение дела. А затем мы поговорим об этом. Но сейчас я плохо соображаю, и так будет до тех пор, пока ты не возьмешь мою слабую и трепетную руку в свою и не отведешь меня в свою постель.

– Забудь об этом изложении.

– К черту его, Дарби, пожалуйста.

Она обняла его за шею и притянула к себе. Они слились в долгом и крепком, почти неистовом поцелуе.

Полицейский нажал на кнопку рядом с именем Грэя Грантэма и не отпускал ее двадцать секунд. Затем сделал короткую паузу. Затем еще двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд. Ему было смешно, потому что Грантэм был совой и спал, вероятно, не больше трех или четырех часов, а тут этот бесконечный звонок, эхом отдающийся в его прихожей. Он нажал опять и посмотрел на свою патрульную машину, в нарушение правил оставленную на тротуаре под уличным фонарем. Воскресный день только начинался, и улица была пуста. Двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд.

В переговорном устройстве раздался хриплый голос:

– Кто там?

– Полиция! – ответил коп, который был негром и ради смеха подчеркивал это своим произношением.

– Что вам надо? – требовательно спросил Грантэм.

– Может быть, у меня ордер. – Коп едва сдерживал смех.

Голос у Грантэма смягчился и зазвучал почти жалобно.

– Это Клив?

– Да.

– Который час, Клив?

– Почти пять тридцать.

– Должно быть, что-нибудь горяченькое?

– Не знаю. Сержант не сказал. Он велел только разбудить тебя, потому что хочет поговорить.

– Почему ему всегда хочется говорить до рассвета?

– Глупый вопрос, Грантэм.

Последовало недолгое молчание.

– Да, наверное. Я полагаю, он хочет поговорить прямо сейчас?

– Нет, у тебя есть тридцать минут. Он велел быть там в шесть часов.

– Где?

– На Восемнадцатой улице, возле стадиона «Тринидад», есть маленькое кафе. Оно незаметное и безопасное. Сержант любит его.

– Где он откапывает такие места?

– Знаешь, для репортера ты задаешь слишком глупые вопросы. Называется это место «У Гленды», и я советую тебе отправляться туда, иначе ты опоздаешь.

– Ты будешь там?

– Я заскочу, чтобы убедиться, что с вами все в порядке.

– Мне показалось, ты сказал, что там безопасно.

– Безопасно для той части города. Ты сможешь найти это место?

– Да. Я буду там так скоро, как только смогу.

– Желаю удачи, Грантэм.

Сержант был старый, очень черный и с седыми космами, которые торчали у него в разные стороны. Он всегда носил темные солнечные очки и снимал их, только ложась спать, поэтому большинство тех, с кем он работал в западном крыле Белого дома, считали его полуслепым. Голову он держал набок и улыбался, как Рэй Чарлз. Иногда он натыкался на двери и столы, очищая пепельницы и вытирая пыль с мебели. Он ходил медленно и осторожно, как будто считая шаги. Работал усердно, всегда с улыбкой, всегда с готовностью перекинуться добрым словом с тем, кто был охоч до него. В большинстве случаев на него не обращали внимания или относились как к дружелюбному старому и убогому негру-уборщику.

Сержант же мог видеть даже сквозь стены. Его участком было западное крыло, где он производил уборку вот уже тридцать лет. Убирал и слушал, убирал и смотрел. Он прибирал у некоторых ужасно важных персон, которые зачастую были слишком заняты, чтобы следить за своими словами, особенно в присутствии старого и убогого сержанта. Он знал, чьи двери оставались открытыми и чьи стены были тонкими. Он мог исчезать в мгновение ока, а затем появляться там, где ужасно важные люди не могли его видеть. Большую часть информации он хранил при себе. Но время от времени он становился обладателем сочного куска информации, который мог быть сопоставлен с другими такими же, и сержант принимал решение, что она достойна огласки. Он был очень осторожен. До отставки оставалось три года, и он не хотел рисковать понапрасну.