Едва Чернов появился в избе, как в нее незамедлительно начало сходиться множество народу. Пришел офицер штаба с бумагами на подпись. Пришел солдат из комендантского взвода справиться, нет ли ответа насчет того, дают семье хлеб в колхозе или нет, — замполит уже три недели назад посылал запрос; пора бы вроде и ответу быть. Но колхоз еще молчал, и Чернов, не откладывая дела в долгий ящик, тут же вызвал писаря. Приказал: послать запрос вторично, но теперь — с копиями в райсовет и районному прокурору.

Пришел Якушин, инструктор по пропаганде, мрачной внешности старший лейтенант, высокий и угловатый. Принес с собой какой-то большой черный ящик на ремне.

Кузнецов заглянул в комнату, напомнил:

— Товарищ подполковник, вы бы поели сперва.

Чернов мельком остановил на нем взгляд:

— Вечно вы со своей едой! Успеется!

Но Кузнецов не уходил.

— Ну, ладно, ладно. Позже немножко.

Кузнецов по-прежнему не изменил позы.

Чернов рассмеялся:

— Слово даю, поем. Сам позову вас, вот при свидетелях слово дал!

Только после этого недоверчивый Кузнецов в раздумье ушел.

— Так я вас слушаю, товарищ Якушин. Что у вас?

Якушин поставил ящик на пол, досадливо посмотрел на него.

— Ничего не получается, товарищ подполковник. Тот солдат, которого вы прислали из пополнения, попробовал — и отказался: «Если б, — говорит, — московский строй, я бы сумел, а ленинградского не знаю».

— Ну и что? Выходит, пусть и найдется свободное время, роте развлечься все равно не удастся?

Якушин молчал.

Чернов решительно шагнул к ящику и вытащил из него роскошный инкрустированный баян. Подержал на руках, полюбовался, затем неожиданно, как заправский баянист, примостился на краешек табурета, расставил колени, склонил голову набок, к переборам.

На момент снова поднял голову.

— Слушайте, Якушин, что у вас пропадает!

Быстро, пробуя, прошелся пальцами по клавиатуре…

И вдруг изба наполнилась подмывающими звуками плясовой.

Седоватый командир полка затопотал ногами под столом, не в силах удержать их на месте, рассмеялся:

— Оставь, Степан Васильевич. Видишь: стариков в пляс пустил… Не знал я, что тебе и эта мудрость известна!

Чернов оборвал аккорд, протянул Якушину баян:

— Так как вы думаете: может такая радость зря пропадать? Отыщите-ка баяниста, Якушин. К пополнению пойдите, старых бойцов еще раз опросите. Сыщутся! Не то, если сам найду, ой как стыдно будет инструктору пропаганды!

В присутствии Чернова время идет на редкость быстро — сколько дел он успевает переделать!

Следующий день я решил провести с ним, не разлучаясь с самого подъема. Когда остальные постоянные обитатели КП только еще, наверно, приступали к завтраку (на стабильных участках фронта распорядок дня и штабах обычно выдерживается строго), мы с замполитом уже подходили к переднему краю. Чернов добирается до рот, до взводов, до каждого солдата в полку в любую распутицу, в любую грязищу. Нет дороги верхом — пешком идет, пешком не пробраться — ползком доползет!

Вот еще издали его заприметили на участке роты, в которую мы направились. И без всякой команды уже один солдат заторопился ему навстречу, другой… Да нет у них никаких дел к замполиту, просто им хочется поздороваться с товарищем Черновым, пожать ему руку. (Между прочим, Чернов как бы ни спешил, а, здороваясь, я заметил, всегда протягивает человеку руку.) И обступили его уже со всех сторон солдаты, командиры. Не первый месяц он с ними вместе — вместе отступали, вместе потом перешли в контрнаступление и прогнали врага до этих самых мест.

Обступают Чернова старые друзья.

— Ну как, товарищи, веселей воевать становится? Познакомились с пополнением?

— Знакомимся, товарищ подполковник. Народ как будто ничего.

Молодые солдаты живо прислушиваются к разговору — речь о них.

— Я тоже думаю: народ хороший. Правда, под огнем еще не бывали, но уж об этом противник не забудет позаботиться.

Чернов улыбается заразительной белозубой улыбкой, как будто только благодаря его хитрости часть трудов по обучению пополнения взвалена на плечи врага. Старые солдаты столь же заразительно смеются в ответ на слова замполита.

Невольно робкая улыбка набегает и на лица новичков — им становится спокойнее.

Глаза Чернова блестят молодо, весело.

— Я и говорю, друзья: с таким пополнением еще крепче фашистов бить станем. Кстати, хочу вам кое-что из собственной жизни рассказать. У меня батя на стекольном заводе работает, «отладчик» его специальность называется. Выдул стеклодув стакан, скажем, или бутылку (я это дело знаю, батина специальность — откладчик, а моя — стеклодув) и несет к старику отладчику закаливать. А батя ставит всю продукцию на длинную доску, вроде противня, и начинает протаскивать через печь. Печь особая: температура повышается в ней постепенно. Вначале не очень горячо, потом горячее, горячее. Наконец вершина температуры. И снова в обратном порядке: менее горячо, еще менее, и кончается нормальной. Когда старик вытащит стекло, отложит брак в сторону (он поэтому и называется откладчиком), про остальное говорит: годное, ничего не боится, суй его хоть в жар, хоть в холод! Самое главное в стариковой специальности — стекло закаливать постепенно, чтобы оно понапрасну в брак не уходило. Понятно? Я к чему это говорю? Человек — он еще хрупче стекла. И думаю, тем, кто здесь старые солдаты, надо таким же способом приучать к войне молодежь, чтоб она лотом ни жары ни стужи не боялась. И чтобы в брак ни один человек зря не вышел! Потому что материал хороший, важно лишь закалить… А вам, товарищи молодые, — не стесняться! Что стыдного признаться, что чего-нибудь не знаешь? Я даже сыну не стесняюсь отвечать: «Не знаю, сынок».

— А где ваш сын, товарищ подполковник? — по-житейски душевно спрашивает кто-то Чернова.

Но Чернов неожиданно умолкает. Правда, а где сейчас его сын? Война проклятая, жизнь нескладная! Другим он, говорят, неплохие советы давать научился, от многих бед людей спасал… А кто б ему присоветовал, как быть? Сесть бы в самолет да к сыну бы, к жене, забрать у нее Федюньку… Нашла тоже время амурами заниматься — на фронт развод прислала! Что ж, надо было вовремя соображать, на ком женишься, а не так: посмотрел ей два раза в зеленые глаза — ну и утонул. Эх ты, комиссар, комиссар!

Чернов решительно встряхивает головой, делая вид, что не расслышал вопроса о сыне.

— Так-то, товарищи… В общем, как говорится: век живи — век учись…

Чернов вернулся на КП, когда здесь давно уже пообедали. Хлебая подогретые щи, он одновременно просматривал свежие газеты. Но все их ему прочесть не удалось — на 17.00 он назначил совещание парторгов, и уже стучались в дверь первые: Столбухин и Перов. Опять, как всегда, часть газет оставалась на ночь…

Чернов посмотрел на часы, на Столбухина и Перова. Ничего не скажешь: точны парторги. Но что это: оба небриты?

Чернов кличет вестового:

— А ну, товарищ солдат, на носочках: парикмахера сюда!

Столбухин и Перов, оба одновременно, хватаются за щеки, как будто у них обоих сразу заныли зубы.

— Товарищ подполковник, мы просто не успели…

— А я ничего и не говорю. Даже сочувствую.

Парикмахер торопливо скоблит Перова: время идет, скоро стрелка сравняется с двенадцатью, тогда хоть на пол бороде бросай!

Все, приходящие на совещание, сперва недоуменно глядят на необычную для совещания картину, а затем приглушенно смеются, радуясь, что сами бриты.

Улыбается и Чернов. Он знает — он добился своего. Парторги еще ревностней, чем раньше, будут теперь биться за опрятность всех солдат без исключения. А разве это мелочь? Разве мелочью было то, когда он лютой зимой (полк стоял в лесу, размещался в землянках) чуть ли не ежедневно выстраивал бойцов: шея вымыта, уши чистые? Нет, это не мелочь, если нет вшивости в полку во время войны в разоренных дотла местах! Это не мелочь, если обмороженных за такую страшную зиму на весь полк раз-два и обчелся, да и то за счет преимущественно трех суток, когда полк лежал на снегу в окружении. Не существует мелочей для политработника, если они касаются жизни человека!