— А к кому ж тогда?
— По деревням ходила, думала вещи на продукты выменять. Свекровь говорила: в гражданскую все так делали. Ну, вот и я отправилась — попробовать. У меня выходной сегодня.
Козаченко стало почему-то неловко, он не нашелся, что ответить.
Заворочался на плащ-палатке, сказал:
— Вам, наверно, неудобно. Нате плащ-палатку. Будет поменьше трясти.
Замолчал. Следующий вопрос задал много времени спустя:
— Семья большая?
— Сын у меня.
— Ну и как, достали что-нибудь?
— Как же! — сыронизировала она. — Половину еще гам оставила! — и тряхнула мешком.
Мешок был пуст.
В кармане у Козаченко лежал сверток с сухим пайком. Он вынул его и хотел развернуть, чтобы отломить женщине кусок хлеба, но, почувствовав, как немного весит сверток, неожиданно для самого себя протянул ей весь.
— Нате. Представляю, как у вас живот подводит.
Вы ж, наверно, и утром дома не ели, надеялись в деревне разжиться. Берите, не стесняйтесь.
В ее голосе зазвучали наконец теплые нотки.
— Зачем это? — сказала она с удивлением. И тут же добавила: — Все мне? Ни за что. У вас же ничего больше нет!
Но ее сопротивление только сделало его настойчивей. И хотя он уже пожалел, что не оставил себе ни ломтика, ответил даже сердито:
— Нашли о ком беспокоиться! Меня комендант накормит!
Она не поверила.
— Да говорю вам: накормит! Неужели я врать себе позволю? Не мальчишка! Вот он, аттестат, в кармане! — Он сделал вид, что лезет за ним в полевую сумку, хотя все равно их окружала темнота. — И сахару возьмите, его сосать хорошо: рот полный, и сытнее сразу.
Они въехали в Ленинград. Впрочем, Козаченко не мог разобрать, что это за город, велик ли он, похож ли на какие-нибудь другие. Только красные огоньки фонариков под козырьками (должно быть, милиционеры на перекрестках) обозначали улицы, которых не было видно.
Взвыла сирена. Ей ответила другая, третья. Казалось, весь невидимый город взвыл, и тут стало слышно, как он громаден. Торопливо, перебивая одна другую, захлопали зенитки. Где-то глухо стукнула бомба. Зарницы выстрелов бросали неверные отблески на темные шеренги домов, которые стояли, как в засаде, притаившиеся и безмолвные.
Водитель резко затормозил. Женщина даже повалилась на Козаченко. Она нечаянно обняла его, и он ощутил, как она худа.
— Простите, пожалуйста, — сказала она подымаясь.
Водитель выглянул из кабины:
— Всё, друзья! Дальше не поеду.
Козаченко помог женщине сойти. Под ногами звенело битое стекло. Откуда-то сверху свешивались до земли закрутившиеся на концах в кольца трамвайные провода.
Козаченко подумал: так вот он какой, Ленинград…
Женщина спросила:
— Вы куда сейчас? Нам, случайно, не по дороге?
— Не знаю, я здесь впервые. Мне — к коменданту, чтобы устроил ночевать. Где у вас комендант?
— Комендант? Это через весь город. Вы в потемках, пожалуй, всю ночь проблуждаете.
Козаченко вспомнил кафельную печь, о которой мечтал, и даже выругался с досады:
— Так далеко? Черт возьми!
Женщина дотронулась до его руки:
— А вам ничего не будет, если вы явитесь к нему утром? Тогда пойдемте, я вас устрою у себя. У меня отдельная комната.
— А вы что же, совсем не боитесь меня? Вы же видите меня впервые в жизни!
Небо озарилось вспышкой от недалекого выстрела. Женщина вздрогнула. Но ответила горячо, не обращая внимания на выстрел:
— Ну зачем вы пустое на себя наговариваете? Кого это бояться? Вас?! Человека, который отдает чужому ребенку свой последний кусок хлеба?!
Как его обрадовала ее горячность! Но он не хотел показать этого и заворчал:
— Заладили: «Последний хлеб, последний хлеб!» Никакой он не последний! Я вам объяснил уже, что меня и комендант будет кормить!
— И все неправда, — улыбнулась она и положила свою руку без перчатки на его здоровенную овчинную варежку, — нехорошо говорить неправду. Слышите?
Он больше не выпустил ее руку из своей. Они шли по каким-то улицам, неожиданно перегороженным посреди тротуара заборами.
— Осторожно! — говорила она. — Тут вчера разбило дом. Полмостовой завалило…
Когда близко били наши, вспышка выстрела на мгновение выхватывала улицу из тьмы, и Козаченко видел пустое каменное ущелье, будто гранитное русло пересохшей реки, и на самом дне его — две одинокие фигуры, пробирающиеся неизвестно куда.
В безлюдном городе шаги отдавались особенно гулко. Кроме того, сапоги у Козаченко были с подковками, и от неуверенности, не зная, куда ступает, он ставил ногу не легко, а грузно.
— Вот мы и дома, — сказала женщина и ввела Козаченко под какую-то арку.
Она жила на четвертом этаже.
Войдя в пустую комнату, он огляделся:
— А где же сын?
Неужели она обманула его?!
Но женщина даже не заметила, как взволновался Козаченко.
— Сын у бабушки, — ответила она сквозь зубы: и зубами и залубеневшими пальцами она развязывала платок. — Там теплее, меньше комната, легче протопить. — Она наконец справилась с платком, нетерпеливо тряхнув головой, чтобы он скорее упал на плечи. — Впрочем, я вас привела сюда еще потому, что решила: тут вы будете чувствовать себя свободней. Свекрови ведь не объяснишь, что человеку некуда деться.
— Спасибо.
Он снял шинель.
А она сбегала куда-то к соседям, принесла теплой воды, поставила перед ним таз на полу.
— Разуйтесь, вымойте ноги, будет теплее спать.
Спать они легли на единственную в комнате кровать и укрылись всем теплым, что нашлось в хозяйстве у женщины. Они почти не разделись: кроме сапог он снял только гимнастерку, она же легла в двух халатах, один поверх другого. Но и под ворохом одеял и пальто им не сразу удалось согреться: чересчур уж холодно было в комнате. И тогда Козаченко спокойно прижал к себе женщину и обнял ее, она тоже не отодвинулась от него, только взяла обе его руки в свои и крепко их сжала.
Они пролежали так немалое время, боясь спугнуть, сменить любой переменой позы настороженное и тем не менее доверчивое молчание, возникшее между ними. Может, полчаса они так провели, может, час, — кто знает… В комнате было темно, часов не видно. Они вслушивались в дыхание друг друга, тихое, но неспокойное. Наконец женщина тихо-тихо, как можно тише, повернулась к Козаченко лицом (до сих пор она лежала к нему спиной) и оперлась локтем о подушку. Его щекотнули ее волосы, он вздрогнул, но она по-прежнему молчала.
Козаченко не выдержал и спросил:
— Вы что?
— А? — Она как будто очнулась. — Нет, ничего…
— Что ничего?
— Да вот, думаю: странно… Вы, наверно, вспоминаете жену… Я — мужа… А лежим — лежим как будто самые близкие. И молчим… Странно!
— «Молчим»… — передразнил он ее. Ему стало невероятно грустно. Зачем она снова напомнила ему сейчас о жене, о дочерях? — Девочка вы еще, вот кто! Сказали бы лучше спасибо, что я молчу. Где муж-то? На фронте?
Она неожиданно всхлипнула:
— Ага. Пятый месяц…
— Ну вот — замужняя, а еще грудная. — Он нарочно старался говорить грубее. — Сколько вам лет? Девятнадцать? Двадцать?
— Двадцать один скоро. — Голос ее звучал виновато.
— Ишь ты! Так много? Тогда тем более спите!
Он решительно снял руку с ее плеча, но тут она сама взяла его руку и прижалась к ней щекой. Так она вскоре и уснула, и Козаченко долго боялся пошевелиться, пока и сам не провалился в сон…
Очнулся он оттого, что кто-то прикоснулся губами к его закрытым глазам — сперва к левому, потом к правому. Женщина стояла над ним, уже совершенно одетая.
— Нет-нет, спите, спите! — прошептала она. — Я только хочу узнать: заводить будильник на какой-нибудь час или не надо?
— Обождите. А почему вы уходите? И еще: зачем вы меня поцеловали сейчас?
Она покраснела.
— Ну?
— За то, что вы хороший. Я это еще вчера в машине увидела, только говорить вам не хотела…
Козаченко сел на постели.
— Так куда же вы уходите сейчас?
