11. «Нам лучше друг без друга… Нам лучше друг без друга. Мой поход — он продолжается уже не год, не три, не пять, хоть, в общем, и не эру… но говорю я это так, к примеру, не вызывая никого к барьеру, особенно – забывчивый народ. Кто принял то, что я не смог принять, и принимает всё это опять, — они устали и хотят покоя: их надо пожалеть и всё такое, а странникам, как сам я, с их тоскою, не место там, где их отец и мать. Им место там, где больше нет родства, где облака, деревья и трава живут, хоть и все вместе, но поврозно, где думать больше не о ком и поздно хозяйничать, поскольку жизнь бесхозна — и бесполезно подбирать слова. Они везде, куда ни бросишь взгляд, разбросаны по тропам невпопад — и подобрал бы, только толку нету: носи потом их на себе по свету — расплатой за карету-мне-карету, за весь мой бесконечный невозврат. 12. «Наверно, я был создан покидать… Наверно, я был создан покидать — так, как другие созданы гадать, зачем и почему их покидают. Мы, покидающие, в меньшинстве, у нас зелёный ветер в голове — и пользы нет от нас, хоть и вреда нет. Нет ничего от нас и никому на свете… нас бы надо бы в тюрьму — да раньше, а теперь уж опоздали. Теперь уж мы не местные давно, всё решено и твёрдо решено: за нас горой стоят иные дали. Пусть кровью обливается навзрыд наш роковой и грозный невозврат, который никому уже не страшен, мы больше ничего не натворим: наш бунт как таковой неповторим на фоне тех же звёзд и тех же башен. Хоть и сказали «занавес!» – но мы уже не выйдем кланяться из тьмы: следы простыли все на дальних тропах в запутанных предгорьях Ёсино, где всё навеки преодолено, — крутите ваше старое кино и празднуйте невинность. Или опыт. «Cо вселенной на ладони…» Со вселенной на ладони наподобье спелой дыни, здравствуй, здравствуй, цирк Бальдони, полный детской дребедени, детских сновидений… Вот вам птичка, вот вам рыбка, вот вам бубен, вот вам скрипка, вот вам кролик – вял как тряпка, вот вам клоун – глуп как пробка… до чего ж всё хрупко! Вот пушинка акробата к небу гвоздиком прибита, вот жонглёр литую биту шлёт наверх, как на работу… до чего ж всё круто! Здравствуй, старенькая тайна Барабаса-шарлатана, моё имя Буратино… всё на свете обратимо. «Я всё забываю, что Вас уже нет…» Я всё забываю, что Вас уже нет, — простите меня, всё шлю Вам и шлю то отчёт, то привет — простите меня. У нас холодает тут день ото дня, но Кай, под окошком коньками звеня, считает, что нам холода не во вред… простите меня. Я всё с чепухой к Вам, в отчётах моих одна болтовня. А тот ураган – он давно уже стих, давно уже слёг: и больше уже не трепещет мой флаг, и выровнялся мой петляющий слог, и я, видит бог, обошёлся без слуг, слезая с коня. Я сильно привык уже к этой стране: крепчает броня. Я Вас беспокою, а надо бы – не… простите меня, что на небо лезу с моею тоской, а надо бы, видимо, дать Вам покой, да как-то покоя всё нет под рукой — простите меня. «Вы о какой замене равноценной…» Вы о какой замене равноценной и о каком таком пути назад? Слышны удары топора за сценой, где старый мир и где вишнёвый сад. Пока мы тут с мешками и тюками по сцене, как в уже знакомом сне, блуждаем, век наш грустный, истекая слезами, мнётся где-то в стороне: он там, в союзе с местным авиценной, уверен, что недуг неизлечим. Слышны удары топора за сценой — чего же нам ещё, каких причин, чтоб наконец собраться и убраться (багаж проверив: плед, боа, жабо), покуда не вошли из сада братцы — братки – и нам не сделали бо-бо? И – ни противоядьем, ни вакциной… Но хорошо хоть то, что время есть. Слышны удары… нет, не здесь – за сценой, не здесь, за сценой. Всё ещё не здесь. «Ах, дорогой калашный ряд…» Ах, дорогой калашный ряд, где место есть, но, говорят — тем, у кого другое рыло. А с этим рылом, господа, предупреждают: не сюда, — и, чтобы неповадно было, калашный запирают ряд от всех чужих… от всех подряд. Но в этом нет большой беды: мы помним прежние ряды калашные – и там, в оскале, другие рыла, бог прости, в почёте были и в чести, и всяких лишних не пускали, и тоже опускали взгляд, и тоже запирали ряд. Но есть ещё воздушный ряд, и есть ещё всевышний ряд: они ничьи, они свободны! И все, кто стал в такой, ничей, обходятся без калачей: аскеты, птицы, вагабонды — их, мирозданья на краю, апостол Пётр ждёт в раю. |
