Очень трудно было спускаться между деревьями. И всё-таки Евсеев так рассчитал свою посадку, что парашют остался цел. Он только слегка накрыл невысокую берёзку.

Евсеев снял с берёзки парашют и вышел из лесу.

Навстречу ему бежали красноармейцы с испуганными лицами. Они видели, как падал Евсеев, как он скрылся за лесом с нераспущенным парашютом, и думали, что он разбился насмерть.

Через минуту подъехал доктор.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Прекрасно, — ответил Евсеев.

— Удивительно, — проговорил доктор. — Ведь вы пролетели, не раскрывая парашюта, целых семь километров!

О смелом прыжке Евсеева узнал весь Советский Союз.

Евсеев победил парашютистов всего мира. Он раскрыл парашют на высоте сто пятьдесят метров от земли.

В награду за свой подвиг Евсеев получил от Советской власти подарок — часы с надписью.

К нам в класс вошёл директор и сказал:

— Ребята, кто из вас хорошо рисует?

Все закричали:

— Орлов! Орлов хорошо рисует.

Орлов — это моя фамилия. Я сижу и молчу.

— Где же он? — спросил директор.

— А вон, — закричали ребята, — на самой задней скамейке сидит!

Директор повернулся ко мне и поманил пальцем:

— А ну-ка, Орлов, иди сюда.

Я подошёл.

— Вот что, — сказал директор, — ты портреты вождей рисовал когда-нибудь?

— Рисовал.

— А можешь ты портрет Кирова за три дня нарисовать?

Я подумал немного и ответил:

— Могу. Только мне надо уголь хороший достать. Я углем буду рисовать.

— Э, нет, — сказал директор, — углем рисовать не нужно. Чёрный портрет у нас и так есть. Нам надо портрет в красках сделать.

— А для кого рисовать надо? — спросил я.

— Да для нас же! — засмеялся директор. — Разве ты не знаешь, что через три дня у нас школьный праздник? Мы в этот день хотим у себя повесить большой портрет товарища Кирова.

— Отчего же вы в магазине не купите?

— Вот то-то и оно, — сказал директор, — что ни в одном магазине нет портрета Кирова в красках. И потом, мы хотим, чтобы портрет был нарисован нашими же учениками.

— Нет, — сказал я, — красками я рисовать не буду.

— Почему?

— А потому, что Кирова я никогда в жизни не видал и не знаю, какого цвета у него волосы, какие у него глаза, какая рубашка. Чёрный портрет я с любой фотографии срисую, а для того, чтобы красками рисовать, надо непременно человека видеть.

— Ну, вот ещё! — рассердился директор. — Не выдумывай, пожалуйста. У отца можешь про волосы да про рубашку спросить. Он-то уж наверно Кирова видел!

Директор повернулся к двери.

— Так смотри же! Ровно через три дня.

И он ушёл.

Дома я спросил у отца:

— Ты Кирова видал когда-нибудь?

— Не только видал, — ответил отец, — а, может, сегодня ещё раз увижу.

— Как сегодня?

— А так. Сегодня вечером к нам на заводское собрание из Смольного должны приехать. Может, сам Киров выступать будет.

Отец полез в боковой карман и достал маленький голубой листок.

— Видишь? — сказал он. — Это билет на собрание.

Я схватил билет и стал его разглядывать.

— А мне такой билет нельзя получить? — спросил я.

— Ишь ты, чего захотел! — засмеялся отец. — Нет, брат, тебя и с билетом бы не пустили.

— Почему?

— А потому, что собрание рабочее. Взрослое. Таким, как ты, там нечего делать.

После обеда я достал из ящика кисточки, краски, потом попросил у матери три пузырька из-под лекарств, вымыл пузырьки, налил их чистой водой и спрятал всё это в карман.

Пока я возился, отец уже ушёл.

На стене, под зеркалом, висел медный номерок. По этому номерку отца на завод пропускали. Отец как приезжал с завода, так сейчас и вешал номерок на стену.

Я незаметно сиял номерок и положил его в карман. Потом взял со стола тетрадь для рисования, засунул её под пояс, под рубашку, надел пальто и вышел.

На трамвае я доехал до заводского клуба. Я знал, что собрание будет в клубе.

Перед клубом толпой стояли ребята. Я достал из кармана номерок и подошёл к двери.

— Пропустите меня, — сказал я, — мне надо отцу номерок передать.

— Какой номерок?

— А мой отец дома номерок забыл, а ему прямо с собрания надо на работу идти. Я ему номерок хочу отдать. Пропустите.

— Мы никого без билета не пропускаем, — сказал контроль. — Отойди, не мешай другим.

И он отодвинул меня рукой.

Я чуть было не заплакал.

— Пропустите, пожалуйста, — сказал я. — Моя фамилия Орлов. У моего отца билет есть на собрание. Я ему только номерок передам.

— Уходи, — сказал контроль и взял меня за плечо.

Вдруг загудел автомобильный гудок, и к самому крыльцу подъехала машина.

Открылась дверца, и из машины вышел невысокий человек с портфелем.

— Киров, Киров!.. — послышались голоса. Человек подошёл к двери. Контроль всё ещё держал меня за плечо.

Я вдруг не удержался и заревел.

— В чём дело? — спросил Киров. — Из-за чего такой шум?

— Да вот приспичило мальчишке номерок отцу передать, — сказал контроль.

— Ну, ну, не плачь, — потрепал меня по мокрой щеке Киров и сказал контролю: — Надо пропустить.

Меня пропустили. Я сразу реветь перестал.

Только я вошёл в залу, как все поднялись со своих мест, закричали, захлопали в ладоши.

Сперва я даже перепугался. «Чего они, — думаю, — хлопают?»

А потом понял, что это Кирову хлопают. Он ведь следом за мной вошёл.

Стал я себе место искать, куда бы сесть. А в зале полным-полно. Не то что сидеть — стоять негде.

Где же я буду рисовать? Ведь мне надо бумагу на что-нибудь положить, надо краски развернуть, пузырьки расставить.

Тут я увидел, что перед самой сценой места для музыкантов совсем пустые.

Пустые скамейки стоят, пустые стулья. «Вот, — думаю, — где мне надо сидеть».

Осторожно стал я пробираться вдоль стены. Вдруг вижу — в третьем ряду, на самом краю, сидит мой отец и разговаривает со своим соседом.

Я испугался. Я знал, что если отец увидит меня, то прогонит отсюда.

Сразу же пригнул я голову и боком-боком пролез вперёд.

Вот и места для музыкантов. Вниз идут ступеньки. Я спускаюсь вниз, сажусь на скамейку, оглядываюсь.

Вижу — на краю сцены стоит маленький столик. На столике разложены бумаги.

Должно быть, с этого места будет говорить речь Киров. Значит, мне его легко будет рисовать.

Одно только меня удивило. Почему, кроме меня, никто больше не захотел сюда сесть? Ведь скамеек пустых много.

Я расстегнул пояс, достал из-под рубашки тетрадь для рисования, положил её на табуретку, достал краски, кисточки, расставил пузырьки с водою.

Вдруг я услышал позади себя голос:

— Ты что тут делаешь?

Я обернулся и увидел пожарного.

— Здесь посторонним сидеть воспрещается, — сказал он.

— Я не посторонний, — ответил я. — Я художник. Я буду портрет Кирова рисовать.

— Тут и художникам нельзя сидеть, тут только пожарным можно.

Он помолчал немного и добавил:

— А кто тебя сюда пустил?

— Киров, — ответил я.

Пожарный не сказал больше ни слова. Он молча отошёл в угол и сел. Лицо у него было сердитое.

Я очинил карандаш, приколол кнопками бумагу к доске, намочил кисточки в воде.

— Слово предоставляется товарищу Кирову, — услышал я.

Опять всё загремело в зале, захлопало, и Киров подошёл к столику.

Как только он начал говорить, я схватил карандаш и стал рисовать.

Я смотрел на Кирова и старался не пропустить ни одной чёрточки в его лице. О чём он говорил? Не знаю. В то время я ничего не соображал. Я слышал его голос, слышал смех в зале, но сам ничего не понимал.