Стилински ощутил бы что-то щемящее и болезненное в груди, но злоба притупляла все остальные чувства.

— Я отвезу тебя домой, — повторил он и вновь двинулся вперед, увлекая девушку за собой. — Просто отвезу, и все будет хорошо.

Стайлз сожалел о том, что поехал на машине Скотта, его потрепанный джип был бы сейчас к месту. Стайлз совершенно забыл о том, что он не предупредил друзей. Стайлз вообще ощущал, как из пространства стремительно выкачивают воздух, как вакуум начинает медленно сдавливать легкие, и сделать вдох становится все тяжелее и тяжелее.

Лидия чувствовала то же самое. Впервые она разделяла его чувства.

Они оба не знали, сколько времени заняла у них дорога до остановки, они потеряли счет часов и минут, они будто попали в другую реальность, где время не было представлено в виде циферблата, где время вообще не имело значения. На середине дороге Стайлз остановился, снял кофту и накинул девушке на плечи, но Лидия не чувствовала ни холода, ни уж тем более тепла. Она сама погрузилась в образовавшийся вокруг них вакуум — она не дышала, не ощущала времени, не ощущала перепадов температуры.

Просто застыла в неком анабиозом состоянии.

Стайлз вел ее к остановке, смутно помня дорогу и сомневаясь, в правильном ли направлении они идут. На самом деле, обнимая ее за талию, прижимая ее к себе и ощущая ее руку на своем плече, он думал только о том, что недостаточно хорош для нее. Он терялся в своих желаниях, он хотел быть плохим, он хотел быть разрушительным, он хотел быть для нее хоть каким-нибудь. Он думал о том, что не повезет ее домой, что они сядут на первый попавшийся автобус и будут ехать до конечной, что им — ей и ему — это просто необходимо.

Что это было бы правильно.

Когда они доходят до остановки, то им не приходится долго ждать — автобус подъезжает практически сразу же. Стайлз расплачивается за проезд и ведет Лидию на самые дальние сиденья, держа ее за руку. Он чувствует прикосновения ее холодных пальцев, ее напряжение передается и ему. Молчание давит, мрак опускается не только на город, но и на них двоих.

Укутывает и будто укрывает.

Она садится у окна и кладет голову на плечо, как только он садится рядом. Их пальцы по-прежнему переплетены. Стилински вполне уверенно отводит руку назад и прижимает девушку к себе за талию.

Он заботится о ней. Он всегда будет заботиться о ней.

Она пачкает свои руки в его крови (и крови Эйдана), но вновь не замечает его. От Лидии веет свежестью и едва уловимым ароматом духов. От Лидии веет подавленностью и полные отсутствием планов насчет того, что делать дальше. Стайлз старается передать ей свое тепло, старается согреть ее, но ее руки все еще ледяные, и сама она все еще в ступоре.

Автобус трогается с места, пейзаж за окном начинает постепенно ускальзывать, слайды постепенно сменяются, и в открытые окна начинает проникать шум ветра. В автобусе не так уж много народу — одинокая пожилая женщина, несколько парней, чья разрушительная музыка слышна даже Стилински и Мартин, и одна парочка, сидящая как раз прямо перед Стайлзом и Лидией. Все кажутся здесь позабытыми и пыльными, никто в этом чертовом автобусе будто не может расслабиться, мрак вновь начинает давить на плечи.

Стайлз прижимает Лидию к себе еще плотнее. Она поддается, потом приближается к его лицу так близко, как не приближалась еще никогда, и тихо шепчет:

— Ты никому об этом не расскажешь, — она не просит, а приказывает, оставаясь Лидией Мартин — надменной и не терпящей возражений. Стайлза радует прежняя Лидия, он кивает, сжимает ее руку в своей и заверяет:

— Никому. Но и ты к нему тоже больше не приблизишься.

На это Лидия ничего не отвечает — лишь утыкается парню снова в плечо и больше не произносит ни слова. И пока мимо них проносятся километры, они замирают в своей идеальной контаминации, они застывают, каменеют и будто прочнеют. Их пальцы переплетены, их объятия крепки, их близость запредельна.

И их отчаяние велико, ощутимо и разрушительно. Оно сжимает их в клетку, не дает возможности сделать вдох, но позволяет прикасаться друг к другу. Для Лидии это ничего не значит, ее мысли все еще заняты Эйданом, и ее сердце вновь разбито. Для Стайлза это значит многое, но он тоже ощущает впивающиеся в его грудь осколки.

3.

Они выходят из автобуса и снова начинают медленно плестись, только теперь уже по направлению к дому Лидии. Они по-прежнему слишком близки, их по-прежнему окутывает молчание, но большего ни ему, ни ей не надо. Лидии не хочется говорить, и она довольна тем, что Стайлз не ковыряется в ее душе и не лезет с расспросами. Она благодарна ему, она ощущает в нем потребность, пусть и не такую, какая нужна была бы Стайлзу.

— Я не предупредила Эллисон, — шепчет она, ее каблуки чуть нарушают тишину размеренным стуком.

— А я Скотта.

До ее дома идти всего минут десять, но они особо не торопятся. Стайлз думает о том, как объяснить такое состояние Лидии ее матери, но решает как обычно сымпровизировать. Да и не до ее матери сейчас. Ему просто жизненно необходимо знать, что с самой Лидией все в порядке.

И завтра утром он уже будет под ее порогом, как преданный пес. Это так дешево, банально и низко, что впору было бы разозлиться на себя, но Стилински не может, хотя пытается.

— Я им позвоню и что-нибудь скажу, — произносит он спустя некоторое время, хотя почему-то думает, что Скотт уже обо всем и так знает. Или благодаря своему суперслуху, или благодаря Эйдану — не важно. В противном случае он бы уже догнал их.

Лидия ничего не отвечает, продолжает молчать и давить своей немногословностью. Стайлз ощущает, как его плечи начинает обволакивать свежесть вечера. Вначале это даже приятно — становится легче дышать, остужается пыл. Спустя минуты две свежесть становится прохладой, а еще спустя минуту начинается озноб и дрожь. Стилински ощущает, как леденеют его пальцы, но никак не выдает себя — наоборот прижимается к Мартин еще плотнее, тактильно передавая ей свое тепло. Последнее тепло, какое у него еще есть.

Они бредут, и бредут, и бредут… В какой-то момент у Мартин подворачивается нога, но Стайлз удерживает ее за плечо. Он бы взял ее на руки, но почему-то не додумывается до этого. До дома Лидии остается пара секунд, когда она все-таки будто приходит в себя от своей кататонии и вспоминает, что рядом с ней кто-то еще идет. Она поднимает голову, переводит взгляд на Стилински и цепляется рукой за его футболку, заставляя остановиться.

Стайлз повинуется. Собственно, как и всегда.

— Стайлз, — она четко произносит его имя, отчеканивает каждый звук, словно гвоздями прибивая его к асфальту. — Ты никому не скажешь, — ее голос понижается, к его пальцам начинает приливать кровь. — Никому.

Он кивает, даже не пытаясь вникать в суть ее просьбы. Смысл ее слов он осознает с некоторым замедлением, но все же осознает.

— Ты к нему больше не приблизишься, — отвечает он ей. — Он полный ублюдок.

Лидия отпускает его футболку, потом отводит взгляд, и они медленно снова плетутся вперед. Стайлз ловит себя на новом безумном желании — ему хочется остаться с ней. Ему хочется обнять ее, прижать к себе и согреть. Ему хочется уберечь ее, укрыть от всех, даже от самых близких.

Просто изолировать себя и ее. Он даже снова согласен на расстояние, безразличие и подколы. Он согласен на многое, только бы она позволила ему остаться.

И заснуть рядом. Или хотя бы в кресле. Или даже внизу на диване.

Он вряд ли сможет заснуть сегодня вообще, а так хотя бы будет остерегать ее сон. Как верный пес. Он не против быть ее псом, и думая о таком сравнении, Стайлз невольно вспоминает о той старой песне шестьдесят девятого года*.

Они подходят к ее двери, и Лидия достает ключи из своей сумочки, надетой через плечо. Она открывает дверь, ключи слабо звенят, напоминая о том, что пространство не вакуумное, и звуковые волны здесь вполне слышны.

В доме темно, но уютно. Стайлз идет следом за Лидией, решая проводить ее до комнаты. Свет не включен. Миссис Мартин почему-то не объявляется, и это радует Стайлза. С каждым шагом его намерение остаться здесь возрастает, а пальцы перестают быть ледяными, и кровь в них, кажется, что бурлит. Он смотрит на Лидию, вспоминает случившееся на песчаной отмели и чувствует злость, смешанную с отчаянием и подавленным состоянием. Стилински знает, что бывают ситуации, когда ничего и не надо говорить, потому что все настолько плохо, что лучше это не комментировать. Но ему до озноба хочется что-то сказать ей.