В последнем приступе стихийной смелости и отчаяния они кинулись на толпу самых крупных заводских, метеливших уже почти не защищавшегося Паху «Ракиту». У них не было шансов победить. Они и не пытались. Они даже не сговаривались. Они сбивали с ног, валили, впивались зубами во все, до чего могли дотянуться. До этого покрытый воплями храбрости и мата пляж, накрыла новая волна. Волна завываний от боли.

Паха сам не понял, как оказался совершенно один. Никто больше не держал его, не наваливался, не ломал руки не бил в лицо. Его вмиг оставили. Он тряс головой, силясь рассмотреть, что происходит, но не мог ничего понять. Свара сползла с него и теперь суетилась рядом. Чувств не было, тело наполненное гудением воспаленных нервов и адреналином, ничего не испытывало. Кроме одного. Холода в правой ладони. Он повернул голову и четко, совершенно ясно разобрал лицо самого мелкого синеглазого мальчишки. Лицо с размазанной по щеке кровью, с растрепанными волосами, измазанное грязное и поцарапанное. Лицо это светилось. Слезы лились из этих неестественно светлых глаз. Ясных и преданных, с мольбой и радостью глядящих на Паху. Отчего он плакал? От беспомощности или от азарта? От боли или разочарования? Может от собственного бессилия помочь хоть кому-то, хоть собственному брату. Паха опустил глаза и понял, что привлекло его. В саднящей руке он ощущал холод рукоятки увесистой дубины, когда-то выструганной на случай очередной баталии.

Дальше это воспоминание меркло. Не помнил Павел, ни как он тогда поднялся, ни что делал. Все дальнейшее представляло набор мозаичных, рваных воспоминаний. Какие-то лица, руки, чья-то рваная рубаха. Потом разговор с отцом. Но когда был этот разговор? Сразу ли после драки, или спустя какое-то время. Паха спас честь всех взросляков в тот день и надолго стал самой яркой легендой района. Даже взрослые мужики его стали узнавать и здороваться. Даже те, кого он не знал. Возможно отцы чьи-то или старшие братья. Видимо, наскладывали мальцы историй. Паху стали частенько звать на различные разговоры-переговоры. Его стали не просто слушать. Его слово получило особый вес. Павел точно помнил, что именно в то время он стал внимательнее относиться к тому, что говорит. Авторитет, это ответственность.

Так заканчивалось третье, самое яркое из трех детских воспоминаний Павла.

Павел никогда не добивался ничего рьяно. Но нельзя сказать, чтобы он плыл по течению. Судьба была к нему благосклонна, у него получалось то, что он делал. Если он ставил задачу, то выполнял ее. Он не старался ставить себе сложные или легкие задачи. С детства он знал, что мужчина должен жениться, у него должны быть дети, он должен работать. Как работал машинист отец. Как работала мать, диспетчер на сортировочной станции. Жизнь состоит не только из великих целей, великие цели складываются из множества маленьких задач и планов. И вот эти задачи и планы, Павел выполнял ловко и удачливо. Надо было учиться в школе. Он не был отличником, но и двоек у него не было. За все время была пара двоек, но это были столь уникальные события, что мать ходила в школу разбираться. Сам Павел и не помнил этих оценок и их причин. Только со слов матери. Одна из двоек была по математике, но причина оказалась в поведении. Вторая по физкультуре. Однажды, на непозволительный тон учителя, предложил учителю пойти куда подальше, после чего, гордо покинул урок. Учитель в бешенстве, даже прорвав страницу дневника, вдавил жирную пару, и приписал прогул. Потребовал пригласить родителей.

После школы у Павла уже была невеста. Милая девушка из заводских кварталов, хорошая и внешне и внутренне, покладистая, не истеричная и преданная. Странно, но она почти не осталась в воспоминаниях. Павел не раз пытался припомнить ее имя, но оно терялось и путалось. Он временами был совершенно уверен, что звали его невесту Елена. Но иногда ему казалось, что Елена это другая девушка, которую он встретил до… невесты. Потерялось только имя, лицо он ее помнил прекрасно. А вот имя не хотело цепляться, выкарабкиваться из закоулков памяти. И что интересно, в этом случае, с невестой, память вела себя совершенно противоестественно. Чем дольше и чаще возвращался к ней в своих мыслях Павел, тем образ ее становился все более размытым, а имя сомнительным. Каждый раз, думая о ней, Павел понимал, что от нее уже почти ничего не осталось.

Павел призвался в армию в тысяча девятьсот семьдесят девятом году. Ушел, можно сказать прямо из ПТУ, где учился на машиниста. И дальше начинался хоровод рваных, зачастую мало чем связанных и ненужных воспоминаний. Иные из них были ярки, будто происходило это только вчера, другие померкли, затерлись. Это не были провалы в памяти в полном понимании. Свою жизнь Павел мог рассказать подробно. Память начинала подводить, когда хотелось вспомнить подробно, точно воссоздать картину минувшего.

Он помнил коридоры. Помнил окна. Учебку и офицеров. Помнил комнаты и плакаты с наглядными пособиями. Одного сержанта помнил очень хорошо. Его торчащие уши, злые, маленькие глазки. Помнил запахи. Некоторые застряли в голове сильно. Стоило встретить в жизни подобный запах и возникало воспоминание.

Суета. Подъем. Сонные, напряженные лица. Ночная тревога и выдача боевого оружия. Самым сильным переживанием того времени было ощущение важности происходящего. Ты держишь автомат не потому, что тебе это разрешили, выдали для выполнения учебного задания, а когда это твой инструмент, твое оружие для достижения высшей цели. Когда он естественная часть тебя, потому что ты умеешь с ним обращаться. Потому что ты военный.

В ту далекую ночь все стали равны. В эту ночь, в эти переполненные эйфорией часы со старослужащим можно было говорить, как с равным. Все делали одно, общее дело.

К неуставным отношениям в армии у Павла было спокойное отношение. Он знал что они есть везде и всегда. Он был к ним готов. Есть устав, и есть люди. Так же как и закон на гражданке. Есть закон, а есть пляж и драка, где парни решают свои вопросы по своему, так как их положено решать.

Со временем дедовщина стала раздражать, но не сама дедовщина, а некоторые представители в нее вплетенные. Конечно, молодых надо учить. Конечно, за глупость надо наказывать. Конечно, и детей хлещут ремнем за провинности их отцы. И никогда не бывает наоборот. Вот только одно дело наказать за проступок или глупость, совсем другое забить до смерти. Или инвалидности. В целом, мнение по поводу подобных инцидентов у Павла совпадало с мнением офицеров. Причины были разные, но вот отношение схожее. Офицерам вызванные чьей-то смертью или инвалидностью ЧП были без надобности. За это их не гладило по голове начальство. Так как мнение здесь сходилось у многих, то и результат был соответствующим. Те, кто портил другим жизнь, создавая ЧП, а заодно и калеча чью-то жизнь, оказывались в условиях затянувшихся «дембельских проводов». Для подобных личностей время получения благодарности от воспитанников офицеры старались продлить, задерживая их в части подольше. Семьдесят девятый год, для этих личностей и вовсе стал проклятым. Их провожали из рядов вооруженных сил СССР под аккомпанемент автоматных очередей и штык ножей. В отличие от других, им подобных, вернувшихся домой с ярким, впечатляющим бланшем, эти вернулись с посмертными медалями.

Именно в то время, об этом Павел часто думал, где-то, во времена учебки у него появилась странная способность. Может, появилась она раньше, но там он ее в себе заметил. Это была способность складывать все предлагаемые обстоятельства и принимать на их основе решение. Странным в этой особенности было то, что в отличие от обычных людей, способных к стратегии, у Павла эта способность работала самостоятельно. Решения словно выпрыгивали ниоткуда. В какой-то момент он вдруг понимал, что надо делать и тут же это делал. И осечек не было. Никогда.

Во взводе Павла были две интересные личности. Один был рядовым, как и сам Павел, с его призыва, вторая личность была сержантом. Сержанта Павел запомнил очень хорошо. Его нос, губы, непропорциональное лицо, слишком вытянуто и немного, будто скрученное вокруг оси. Голова у него была большая, похожая на огромное яйцо, которое кто-то надел на узкоплечее туловище и когда прикручивал, то немного свернул саму голову. И торчащие двумя лопухами уши. Сержант этот зверствовал особенно рьяно. Он орал и метал кулаки, когда надо и когда не надо. Если солдат падал, то сержант не унимался, он лишь входил в остервенение. Он пинал лежащего, целясь ударить по почкам, в лицо, в живот. Если не получалось, то он бил до тех пор, пока не получится, пока не попадет. Он умел доводить пацанов до слез. За глаза его называли просто – «фашист».