© В.В. Рунов

Я думаю, что спас его от окончательного разорения Леонард Григорьевич Гатов, который выпросил старый дом у тогдашнего градоначальника под офис создаваемой им концертной организации под названием «Премьера»…

Надо подчеркнуть, что краснодарская мэрия начала девяностых годов была весьма неожиданна в своих проявлениях и решениях. Магистральное поведенчество заключалось в том, чтобы покруче насолить краевой власти, с которой мэрия пребывала в перманентном конфликте, причем публичном, с привлечением «верных» средств массовой информации. Например, с благословения краевой власти и под покровом ночи неизвестные борцы с большевизмом украли однажды статую Ленина и затащили ее в загородную лесополосу. Мэрия Владимира Ильича тоже не больно жаловала, но с самочинством мириться не захотела и к вечеру вернула вождя пролетариата из очередной «ссылки». Но чтобы не было излишних политических кривотолков, тогдашний градоначальник принял еще более радикальное решение и отдал актовый зал мэрии под высокое искусство – органный зал. Веселое, скажу я вам, было время! И «Премьера» в этом «веселье» играла большую роль, поскольку зажигательно пела и плясала во всех проявлениях тогдашней беспокойной жизни, в определенной степени создавая настроение «пира во время чумы». Мудрый Гатов удивительно замечательно умел это делать, что ценилось властями любых политических ориентаций.

Вот тогда ему и передали рассыпающийся в прах старинный особняк на углу улицы Ленина, которая в первородности называлась Соборной. Крайне энергичный Леонард Григорьевич восстановил дом, вернув ему первоначальную камерность, особенно небольшим концертным залом, там, где когда-то была парадная столовая екатеринодарского богача Фотиади. Дом, весьма примечательный для губернского города, на три четверти крытого соломой, был его собственностью. Облицованный итальянской глазурью, с куполообразной крышей, нечто среднее между минаретом и палаццо, он отдавал византийскими мотивами, погруженными в платановые аллеи. Они вели к огромному собору, колокола которого в царские и храмовые дни сотрясали центр города, где осколки парижских витрин были вставлены в обрамление махровой кубанской старины, отдававшей хрюканьем и конским навозом.

В особняке Фотиади я бывал много раз, особенно в гатовскую пору. И всегда не мог отделаться от чувства всевластия неукротимого времени, которое безжалостно перетерло в историческую пыль события, формировавшие самую жестокую эпоху. Однако тени давно канувших героев продолжают бродить по комнатам и коридорам, где снуют сейчас гатовские служащие, скрипят компьютерные «перья», иногда заходят видные персоны текущего времени, часто очень значительные, особенно из мира искусства. И все-таки мало кто знает, тем более помнит, что именно в этих стенах сто лет назад решалась судьба России. И решалась в противоречивых спорах, заранее обреченных на провал. Я думаю, из-за нашей вечной неспособности к гармонии разумного компромисса. Всегда нам этого не хватало, зато нетерпеливой злобности друг к другу – сколько угодно.

В сентябре 1918 года в доме Фотиади поселился командующий Добровольческой армией генерал Антон Иванович Деникин, один из самых ярких представителей элитного русского офицерства, что, однако, не лишало его возможности соглашаться со всеми жестокостями разгорающейся гражданской войны. Они особенно проявились после кровопролитных боев за Екатеринодар. В полночь 17 августа 1918 года, после шрапнельного налета, по мостовым застучали подковы передовых эскадронов корниловского полка. Предчувствуя расправу за гибель генерала Корнилова, случившуюся при первом штурме города и дикий самосуд над его бренным телом, улицы погрузились в безумную панику. Люди бежали, бросая нажитое, уходили семьями, запихивая в повозки самое необходимое. Очевидцы утверждают: «…обозы не помещались на улицах, пребывающие из Пашковской трамваи были переполнены убитыми, ранеными, умирающими… Зимний театр стал лазаретом. Надежд отстоять Екатеринодар не было никаких…»

Белые вошли в истерзанный город под колокольный звон и песнопения благодарственного молебствования. Генерал Деникин в бронированном вагоне остановился штабом на вокзале, куда утром с поклоном пришли председатель краевой рады Николай Рябовол и руководитель кубанского правительства Лука Быч. Обе фигуры на фоне того времени очень приметные. Рябовол местный, родился в казачьей семье станицы Динской, окончил в Екатеринодаре реальное училище, потом учился в Киеве на инженера. Человек энергичный, одаренный. Судите сами – в 27 лет стал директором Черноморско-Кубанской железной дороги, грамотный и хваткий финансист, но до мозга костей ревнивый «самостийник», считавший, что Кубанский край может прожить без России вообще. Проявив первоначальную почтительность к «добровольцам», очистившим город от большевиков, Николай Степанович Рябовол не жалел потом крайних определений в адрес «Особого совещания» – правящего органа при генерале Деникине, называя его «компанией самозванцев из кадетов и черносотенцев». Ну, а о самом Антоне Ивановиче неосторожно как-то заметил, что «на Кубани сейчас всякий прапорщик – полный хозяин». Это был перебор, поскольку при любой власти военные при военном положении – действительно всегда безоговорочные хозяева положения. Рябоволу такая забывчивость стоила жизни. Через два месяца, в разгар дискуссий о кубанской государственности, Рябовола загадочно убили во время поездки в Ростов. Грешили на контрразведку (уж больно чисто все было проделано), но похороны устроили пышные (что еще более подогрело подозрения). Тональность споров о кубанской самостийности на время уменьшилась, тем более к гробу Рябовола встал в парадном облачении весь генералитет во главе с командующим. Хоронили тридцатишестилетнего Николая Рябовола из здания Рады (ныне Дом офицеров), отпевали в Войсковом соборе, а погребли на Крепостной площади при большом стечении народа, под гром оружейного салюта и траурные раскаты войскового оркестра.

Другая равновеликая персона, встречавшая Деникина на вокзале, был Лука Лаврентьевич Быч, председатель кубанского правительства, человек вообще приезжий, хотя и родился в станице Павловской. Он получил прекрасное образование на юридическом факультете Московского университета, но как политическая фигура состоялся в Баку, где был городским головой, а до этого руководил Бакинским отделением «Общества транспорта по Волге и Каспийскому морю». Ему было лет под пятьдесят, когда он возглавил кубанское правительство, которое если чем-то и блистало, то откровенными украинофильствующими мотивами противодействия большевизму трескучей демагогией, в чем Быч преуспевал изрядно. Деникина такое правительство устраивать не могло. Его дружеские беседы с Бычом за чашкой чая в доме Фотиади давали ничтожно малый результат, хотя и велись для секретности, а может приятности, на хорошем французском языке. Конфликт между главнокомандующим и местными деятелями нарастал, особенно при жизни Рябовола. К сожалению, не угомонился он и после его убийства.

Я листаю пожелтевшие от времени бумаги и удивляюсь, с каким исступленным отсутствием здравого смысла солидные люди вели непримиримые споры на краю собственной могилы. Тем летом в городе разыгрались эпидемии холеры и тифа, горожане вымирали сотнями, а политическая жизнь бурлила, словно никаких более забот не было. Никто никому не желал уступать. В следующем году противоречия между Радой и деникинским командованием достигло апогея. Образованный Быч, интеллигент высшей пробы, знаток языков, вызывающе ведет дискуссии на «кубанской балачке», суржике, подчеркнуто конфликтуя с Деникиным и его окружением, где выделяется начальник штаба генерал Романовский, близкий командующему человек. Большой, тучный, с виду немного сонный, но умевший сгладить это впечатление когда точно определял ситуацию и принимал мгновенные решения.