детей. Представить себе здесь Жору было немыслимо – даром что он тоже был из мира взрослых.

Ляле всё время чудилось, что эти взрослые дети условились сыграть в какую-то странную

эзотерическую игру. Впрочем, тогда она не знала слово «эзотерика», хотя суть в этом, пожалуй, и

заключалась. Ляля даже на какое-то время забыла о подспудной цели своего визита, целиком

отдавшись разгадыванию правил неведомой игры. Она быстро смекнула, что в правилах

пренебрежительно-лёгкие ссылки на последний номер «Литературки», а лучше – «Иностранки»,

умная недосказанность в оценках – подразумевалось, что собеседник хватает твою мысль на лету, и в подтверждение этого к элегантно оборванной фразе, как маркер «для своих», добавлялось:

«Ну, ты же понимаешь…» О джазе надлежало судить с умиротворённой поволокой сонных, всё в

жизни видевших глаз, а музыкальный рок порицался, но с любовью, как непутёвое, но

талантливое дитя, хватанувшее, надо честно признать, через край. Неведомый Ляле Сальвадор

Дали теснил Пикассо и абстракционистов, и о Никите, угодившем в прошедшее завершённое

время – «паст перфект», говорилось с видимым пренебрежением. И всенепременно обращения

«старик» и «старуха», вне зависимости от возраста и статуса. «Старик, ты гений!», «Ну вот здесь я с

тобой не соглашусь, старуха», «Старик, ну это офигенно глубоко, как ты этого не понимаешь?» С

усилием отвлекаясь от этих антропологических наблюдений, чтобы напомнить себе, зачем она

здесь, Ляля тщетно пыталась представить, как бы повела себя в этой ситуации Лилька.

Впрочем, начинал всё ярче разгораться и её костёр… Когда она на правах подкидыша в

случайной группе у стены обмолвилась о том, что читала «Аэропорт» Артура Хейли в оригинале, то

вдруг неожиданно для себя самой сорвала у аудитории куш – ведь сигнальный экземпляр с

русским переводом бестселлера ещё только путешествовал по редакционным коридорам

«Иностранки».

К ней весь вечер клеились кандидаты – в бородах и без, некоторые даже на виду у своих

поклонниц, тех самых, с которыми и пожаловали на вечеринку, и Ляля, удивляясь сама себе и

входя во вкус, бестрепетно играла роль взрослой, со всеми этими знаковыми «старик – но это же

трансцендентально!», поражаясь втайне только тому, что её до сих пор не разоблачили. Она вела

себя как опытный картёжник, который по-хозяйски ласкает в широкой пятерне проходные десятки

и усатые валеты, не торопясь сыграть ва-банк и догадываясь, что на подходе из рядом лежащей

колоды уже короли, а то и козырные тузы. К середине вечера она уже знала имена большинства

из колоды и, кажется, даже успела заслужить немое презрение у пары бубновых дам в

водолазках. Где-то в перерывах между «Парня в горы тяни – рискни» и «Домбайским вальсом»,

отогнав от неё очередного из валетов, серьёзно, с пафосом демонстрировавшего восхождение из

последних сил в связке по почти отвесной стене, Роман завёл с ней светский разговор,

ненавязчиво интересуясь, как давно она дружит с Эллочкой.

Ляля, легко прочитав его картёжный расклад, отвечала рассеянно и изо всех сил

демонстрировала незнакомство с предметом разговора – что было нетрудно, потому что Эллочка

все старшие классы школы уделяла львиную долю внимания мужчинам старше неё и на контакты

с ровесницами особенно не шла.

Игра в незнание себя оправдала – он почувствовал себя успокоенным и стал, манерно

поглаживая бороду, лепить свой имидж, небрежно роняя упоминания о Визборе и театре на

Таганке. Она снова почувствовала раздвоение восприятия – сознание твердило ей, что он

взрослый, вполне серьёзный и даже, наверное, состоявшийся человек, даже внешность которого

требовала относиться к нему с должным пиететом; а другая, глубинная женская часть её естества

навевала непонятно откуда взявшееся ощущение, что перед ней – попрошайка-лицемер, который

хочет чего-то, но по причинам ложно понятой гордости отказывается упоминать это вслух. Ей

вдруг вспомнился дачный сторож-алкоголик, добросовестно следивший за поливом грядок в

отсутствие хозяев. Он имел обыкновение появляться с приездом Жоры с семьёй на террасе их

дачи, стоял немым укором себе и другим, не в силах попросить вместо платы у Жоры то, ради

чего, собственно, и служил верно всю неделю, – чекушку «Московской» (водка до местного

сельпо сроду не доходила, исчезая в авоськах жаждущих ещё на уровне райторга).

Она бы откладывала до бесконечности принятие решения, но тут хитрый дьявол,

заведовавший не только распрями между литературными журналами почвенников и

прогрессистов, но и судьбами их читателей, подкинул ей со страниц «Нового мира» трифоновскую

повесть, название которой, несомненно, продиктовал лукавый собственной персоной – «Обмен».

Лялю, впрочем, такое провиденциальное название никак не впечатлило – от него, на её взгляд, за

версту разило никаким не «Фаустом» с обменами душ на бессмертие, а московским жэком или,

хуже того, Банным переулком, куда они как-то в её детстве ходили давать объявление на обмен

квартиры для дальних родственников матери. И читать повесть она стала только потому, что

донеслись до неё стороной какие-то хвалебные шумы на этот счёт. И произведение оправдало её

худшие опасения, да ещё и с перехлёстом: это была какая-то угрюмая, наполненная неврозами,

недовольством и ущербностью жизнь, и она выглядела тем страшнее в своей обыденности, что

происходила тут же, в Москве, где-нибудь в Сокольниках или на Каширке. И жизнью этой жили

вот эти самые люди – те, что окружали её в метро и автобусах, что толклись в гастрономах и

универмагах, все эти усталые жёны и больные свекрови, и унылые любовницы, и мерзкие в своей

безысходности коммуналки и малометражки… Убогое существование этих персонажей

показалось Ляле таким противным, серым и изначально предопределённым, что она

всполошилась душой: «Как же так?! Неужели это ждёт и меня?! Неужели так у всех – и на всю

жизнь?!»

Лялю охватил вселенский ужас при мысли, что она, живой человек со страстями и

любопытством, со временем, сама не заметив, когда, станет одним из этих персонажей, поселится

где-то на страницах такой вот книжки, где, кажется, никогда нет солнца, а всё время серая, без

всплесков вдохновения московская осень. Нет! Надо было решаться на что-то, ломать в своей

жизни те самые дрова, о которых все говорят, но которые далеко не все ломают!

И, позвонив Роману в очередной раз, она легко, совсем как взрослая, согласилась не

только прийти на очередную вечеринку, но и забежать к нему до этого на кафедру в главный

корпус МГУ – он, кажется, подвизался там в какой-то бесконечной аспирантуре на мехмате, среди

таких же бородатых коллег. Забежать с целью пообедать вдвоём в профессорской столовой – это

уже был какой-то аванс, негласное обещание и намёк на что-то большее, чем шпротный паштет

среди общего шума и гама квартиры. Впрочем, из профессорской столовой был, как всегда,

обратный ход… Но этот проклятый «Обмен», дочитанный до конца вчера ночью, снова навеял

такое смертное уныние и такую безнадёжность и так совпал с мокрой, вперемежку с опадающими

листьями погодой, что требовалось что-то резкое, необычное – встряхнуть свою жизнь, как

коктейль в тонкостенном стакане, не заботясь о том, как перемешаются его составляющие.

В тот день они ели какой-то сложносочинённый комплексный обед в столовой, где,

оказывается, даже предполагались официантки и перемена блюд и где Роман чувствовал себя

завсегдатаем. А потом они в познавательных целях промчались под высокими сводами главного

корпуса. «Архитектура позднего сталинизма», – смело пошутил он. И в этой откровенности,

словно со своей, ощущалась та интимная грань, которую она готова была переступить.