– У меня… – нет. Был один парень у школьной подружки, который мне нравился, и,

наверное, у них что-то было. Хотя он, как мне казалось, поглядывал в мою сторону. Я не

решилась…

– «Наверное», – беззлобно передразнила её Лилька. – Наверное, у всех всё было, и по сто

раз. Кроме тебя, подснежника. В каком сугробе ты пряталась?

Остаток вечера в кафе Лялька слабо отбивалась от наседавшей на неё подружки, которая

требовала прямо сейчас, не сходя с места, составить перечень потенциальных любовников и

начать действовать.

Но в метро по пути домой, отходя от винных паров и, вне всякой логики разглядывая

пассажиров, тех, что помоложе, – будто она собиралась внести их в Лилькин список – Ляля

невольно призадумалась. Взрослая жизнь, о пришествии которой она сама себе объявила по пути

в кафе, делала первый стремительный зигзаг и звала за собой, требуя на что-то решиться.

Тогда, в 1971-м, в своём неистовом стремлении приобщить подругу к таинствам плоти и

снять с неё позорное пятно девственницы Лилька оказалась упорнее, чем того требовала ситуация

и здравый смысл. Она терроризировала Ляльку ежедневными звонками, каждый из которых

выливался в обширный, многоступенчатый разговор на тему «кто у нас есть в обойме». Благо бы

только днём, когда Жора был на работе! Но она стала покушаться и на вечернее время, а Жора

терпеть не мог неупорядоченные телефонные связи; да к тому же Лилька на пиках энтузиазма так

орала в трубку, что Ляля всерьёз стала опасаться, что тема разговора каким-то образом дойдёт до

ушей отца. Наконец её терпение лопнуло и, вызвав Лильку на деловое свидание на ближайшую

станцию метро, она сделала ей решительный укорот. Эрудиция, накопленная за два года учебной

каторги, была ещё свежа в сознании, и Лялька, перехватив инициативу у напористой подруги,

назидательным тоном поведала ей остроту вековой давности: анекдот о том, как царь Александр

Второй наградил графа Клейнмихеля за строительство железной дороги в Петербург медалью с

надписью: «Усердие всё превозмогает», на что записные остряки братья Жемчужниковы – они же

Козьма Прутков – откликнулись язвительной ремаркой: «Иногда усердие превозмогает и

рассудок».

– Вот и ты мне напоминаешь этого Клейнмихеля, – выговаривала Ляля подруге. – Ты чего

кричишь в трубку как оглашенная?! Хочешь, чтобы родители услышали и вместо МГИМО

постригли меня в Новодевичий монастырь? Это ещё хуже, чем твой археологический с

окаменелостями.

– Для тебя же, росомахи, стараюсь! – горячилась Лилька. – Если ничего не делать, жизнь

мимо пройдёт!

– Кто тебе сказал, что ничего не делается? «Наши цели ясны, задачи определены – за

работу, товарищи!»

Легко сказать – «за работу!» Наступление на постельном фронте ещё даже не

планировалось – не было подходящей кандидатуры. Правда, Ляля сделала несколько робких

шагов навстречу судьбе – позвонила бывшей однокласснице Эллочке и, между прочим, среди

болтовни о том, кто куда поступил, выудила у неё важную новость. Эллочка, оказывается,

рассталась со своим последним воздыхателем, который охмурял её весь последний год

романтикой горных восхождений, песен под гитару у костра и сентенциями о том, что все едут за

делами и деньгами, а он, непонятый лирический герой, едет за туманом и за запахом тайги. План

поиска кандидатуры был просто, как мыло, – Ляля логично предполагала, что на все эти песни у

костра наверняка слетаются, словно таёжные комары, потенциальные кандидаты на её первый

сексуальный опыт. Разрыв между Эллочкой и романтиком гор поначалу сбил Лялю с толку, но она

тут же сориентировалась, тем более что Эллочка по телефону говорила об этом без ожесточения и

даже несколько шутливо. Ляля сразу удачно сымпровизировала – осведомилась, где встречаются

любители самодеятельной песни, они же альпинисты, уточнив, что, мол, её парень, с которым она

познакомилась в МГИМО, большой энтузиаст и того и другого. Эллочка, ничуть не удивившись

наличию у Ляльки парня, тем более из МГИМО, легко выдала номер телефона своего отвергнутого

ухажёра и стала исподволь выяснять, нет ли у Лялькиного парня друзей, явно прицеливаясь на

новые отношения. Потребовалась некоторая изворотливость, чтобы выкрутиться из разговора, не

вдаваясь в конкретику, но главное было достигнуто – в руках была ниточка, ведущая в лабиринт

минотавра, в закоулках которого наверняка отыщется её первый мужчина. Единственное, что

смущало во всех этих хлопотах: они как-то явственно напоминали ей предэкзаменационную

горячку. Ляля с неудовольствием отметила про себя, что, вопреки ожиданиям, взрослость не

освободила её от хлопот, как этого хотелось, а, напротив, усугубила их масштаб и значимость;

неправильные английские глаголы и даже любовь Онегина к Татьяне теперь казались лёгкой

задачкой по сравнению с житейскими альтернативами – делать? не делать? рисковать? или нет?

Она даже малодушно подумывала о том, чтобы оставить всю эту затею – в конце концов,

впереди ещё пять лет в институте, времени навалом. Но Лилька досаждала ей расспросами, да и у

самой Ляли в глубине сознания шевелился червячок любопытства. Подспудно начинало бесить

сознание того, что она всё ещё какая-то маленькая, ненастоящая, и чем дальше, тем чаще она

впивалась глазами в своих сверстниц в попытке нюхом опытного физиогномиста определить –

было это с ней или нет.

Все чувства, кроме разве что тактильных и вкусовых, настойчиво твердили, что да – было!

И у этой, другой, тоже было! Да у всех, если на то пошло, было – кроме неё самой… И Ляля

решилась: набрала номер телефона этого самого Романа и, сославшись на Эллочку и своего

несуществующего ухажёра, напросилась на вечеринку послушать песни под гитару.

Она прежде видела его один раз, да и то мельком, издали, в компании Эллочки, и теперь

ни за что бы не узнала, если бы он, на правах хозяина вечеринки, не представился первым. Он

отпустил роскошную курчавую бороду – то ли с горя, то ли в поисках нового имиджа – и теперь

походил на молодого народовольца, правда, ни дня не сидевшего на каторге и вовсе не

сгорающего от чахотки – напротив, с артистическим румянцем во всю щеку.

Несколько лет спустя, когда вся страна с мазохистским любопытством прильнула к экрану

телевизора, отслеживая в десяти сериях фильма перипетии судьбы молодого Карла Маркса: его

попойки, безумные студенческие выходки и конфликты с набожным евреем-отцом – Ляля узнала

этот типаж. Но тогда, в квартире, наполненной прыщавыми юнцами в водолазках и их подругами

в очках и длинных шерстяных юбках крупной вязки (отдалённое эхо Парижа 1968-го и заокеанских

хиппи), в повестке дня стояли другие вехи-ориентиры: разговор вертелся вокруг Тянь-Шаня и

Эльбруса, старины Хэма (Ляля с запозданием сообразила, что подразумевался Хемингуэй), индийских йогов и дзен-буддизма. А Сергей и Татьяна Никитины, о которых Ляля, к стыду своему, слыхом не слыхивала, фигурировали просто как Серёжа и Таня, недалеко отставая от Володи

Высоцкого и Андрюши Вознесенского.

Она без усилий озвучила заранее отрепетированную ложь, объясняя отсутствие своего

ухажёра и выдавая себя за рьяную поклонницу самодеятельной песни, и Роман, ничуть не

удивившись, словно только этого и ждал, пригласил её в круг, где среди бутылок с портвейном и

открытых банок со шпротами уже вовсю болтали в преддверии выступлений бардов.

В голове прочно засела установка «Не понравится – в любой момент уйду, меня здесь

ничто не держит». Именно эта ложная свобода выбора и держала её там. Это и ещё странное

ощущение двойственности: её окружали вполне взрослые люди, но с какой-то щербинкой, с

каким-то вывертом, который делал их похожими на рано повзрослевших, не в меру серьёзных