утренника, где она будет играть роль Греты, а юбка у неё, конечно, есть от другого,
прошлогоднего маскарада – юбка Красной Шапочки!
«Ведьмовский коктейль» пришлось откладывать до выходных, когда удалось сплавить
родителей на дачу – впервые после долгой зимы – на рекогносцировку, что давало Гансу и
Гретель полноценные три часа ласк в домике из сладостей. Но она, истая ведьма, не
предупредила его заранее о деталях, ограничившись упоминанием, что весь день до вечера у них
в запасе. И он, не успев стереть с лица вполне себе цивильное выражение, годное для метро, но
не для общения с ведьмами, остолбенел посреди прихожей, увидев её в маленькой манерной
шляпке, игрушечной кофточке с рукавами-фонариками и фартучке – обновке для лжеутренника.
Ведьма потянулась к нему двумя руками, будто прося о помощи и шепча что-то по-английски, а
потом неожиданно повернулась к нему спиной, обнажая всё то, что могла бы закрыть юбка, если
бы Ляля её надела, и направилась в гостиную, покачивая бёдрами и насвистывая что-то греховное.
Он, выйдя из ступора, как был, в куртке и ботинках, кинулся за ней, нагнал её одним прыжком и
повалил прямо на пол. Ведьма шутливо отбивалась, пытаясь на «Оскар» сыграть роль невинной
Гретхен, то всплёскивая руками, то лукаво прикрывая ими самые волшебные ведьмовские тайны,
громко протестуя против насилия над такой приличной, а главное, невинной девушкой, и тем
более прямо на полу! А если уж дотрагиваться до неё, то не иначе как волшебной палочкой! Но
было поздно или, напротив, как раз точь-в-точь с вспышкой этого костра страсти, который ведьма
сама и разложила. Он, в обыденной жизни самый обыкновенный Ганс, пусть и с копной красивых
волос, ещё минут двадцать назад лицемерно-невинно прижимавшийся к стенке вагона метро,
теперь, войдя в роль насильника, возбудился так, что не мог ждать ни минуты – да что там, ни
секунды!
– Подожди, ведь ведьмы не отражаются в зеркале! – шепнула она, падая на колени перед
большим, во весь рост зеркалом в прихожей, но он уже не мог ждать и не хотел её слушать. Он
раздвинул ей ноги сзади одной рукой, второй вынимая, как показалось Ляле в тот момент,
огромный, нестерпимо горячий, чуть ли не дымящийся член, и, повернув её вперед и в сторону,
вонзился в уже услужливо подставленное лоно сзади, необычно для него, резко. Так хорошо
Ляльке никогда не было. Она даже закричала от неожиданности и острого, граничащего с болью
удовольствия. Он испугался её крика и инстинктивно метнул взгляд в зеркало, где, вопреки
правилам, отражалась вся она, с мукой удовольствия на лице, с перекошенными губами, которые
теперь, в агонии, шептали-кричали:
– Давай! Ну давай же! Ещё!
Она подгоняла его, как запыхавшегося, замедлившего не ко времени бег коня. Будь у неё в
руках хлыст, она непременно прошлась бы по его мускулистым ягодицам. Он весь отдался этой
сумасшедшей скачке, не видя ничего, кроме её мокрого от пота торжествующего лица, которое
искажалось гримасой боли и наслаждения.
Эта дикая, разнузданная до умопомрачения гонка, когда он, кажется, порвал её внутри так,
что у неё онемели руки и затряслись ноги, сведённые судорогой, а лицо было мокрым, будто она
нырнула в воду, и она шаталась в его объятиях по пути в ванную, – этот ведьмов грех остался в его
памяти навсегда. И он впоследствии, на протяжении многих лет, тщетно пытался обмануть судьбу, добросовестно стараясь сделать приятное какой-нибудь очередной пассии, закрывал глаза и
представлял Ляльку в костюме Гретхен, ловил своё возбуждение, пытаясь реанимировать все
ощущения, которые он испытал тогда, и смело шёл в бой. И приём срабатывал всегда. Но так
хорошо, как с ведьмой в тот день, ему уже никогда не было…
Всё получалось так хорошо! Так здорово! Кто же знал, что в его подсознании идёт этот
процесс брожения, ферментации обид и глупого, заносчивого гонора? Ущемлённого комплекса
неполноценности, уязвлённой спеси амбициозного провинциала? И внешне при этом ничего не
менялось. Всё было прекрасно! Линейно…
А она, дурочка, задолго до его дня рождения озаботилась: что же подарить? Хорошо, что
ещё не додумалась преподнести ящик хорошего пива из «Берёзки», как вначале намеревалась,
какого-нибудь «Гролша», например. Задним числом она поняла, что это оказалась бы соль на ту
же рану: «Не говори о верёвке в доме повешенного…» Пиво это баночное пьют, не
поперхнувшись, они, те самые, с работой родителей от Сингапура до Оттавы. А не выходцы из
Изотовки… Хотя в тот момент это до неё не доходило, возобладал практический резон: пиво он
выпьет и через неделю забудет об этом. А где же я в этом уравнении? Не хотелось оставить след в
его душе в виде заморской пивной банки. Нет, что-то надо с вывертом, с выходом в тайники
сознания. Чтобы осталось и всегда напоминало о ней. И при этом чтобы он не упёрся, как с этими
джинсами… Часы? Не пойдёт по той же причине – опять встанет вопрос денег… тем более что
часы могут разбиться, сломаться, выйти из моды, наконец… Нужно что-то маленькое, незаметное
и интимное, но чтобы оно всегда находилось при нём и напоминало о ней. Жёны декабристов, что
они дарили? Правильно! Нательную иконку, образок. А для этого нелинейного материалиста?
Вдруг её осенило: конечно кулон! Единственное, что можно всегда носить незаметно, под
рубашкой. Типа таких, которые она видела в контрабандном западном мужском журнале. Только,
конечно, не с символом доллара, как там… А с чем? Знак зодиака? Фигурка какой-нибудь
обнажённой Венеры? Нет, это всё не то. И она открылась – попросила Жору принести с работы
каталог какой-нибудь ювелирной фирмы, чтобы позаимствовать идею. Пришлось честно
признаться отцу, что хочет подарить Вадиму нечто этакое, со значением.
Знала бы она, сколько горючего подлила в костер Жориных душевных мучений! Теперь
дочь, видите ли, мечется в поисках подарка ко дню рождения! Да не простого подарка, а с
подтекстом… Который в перспективе может означать только одно… Он все последние недели и
так изводил себя размышлениями о судьбе молодых. Распределение в МАИ было не за горами, и
решительный разговор о будущности их отношений неумолимо маячил на горизонте, как
дождевая туча.
«Дался ей этот технарь! Осядет она тут с ним без выезда, не дальше Крыма и Прибалтики –
и что? Может, я лицемер? Ладно ещё на переговорах, так и в собственной жизни думаю одно, а
делаю совсем другое? Счастье дочери меряю валютой и загранпоездками? А любовь,
взаимопонимание, родство душ? Она что, нашла всё именно в этом есенинском двойнике?»
Он виртуозно разыграл перед дочерью беззаботность, даже дружескую бесшабашность:
– Say no more – oh ye, woman! – воскликнул он игриво, тут же переходя с английского на
утрированный армянский акцент и красноречиво поднимая к потолку указательный палец. –
Оберег, слюшай, да? У нас этих каталогов пруд пруди. Все не довезу, места в машине не хватит.
Попрошу завтра Иришку-джан, да? Пусть подберёт что-нибудь подходящее.
Иришка-джан, в миру Ирина, числилась его секретарём и доверенным лицом.
Иришка переусердствовала: накопала целую кучу рекламных каталогов, которые,
наверное, скрашивали скуку рабочих будней мидовским жёнам и секретаршам картинками
нездешней жизни. На просмотр всей кипы журналов у придирчивой Ляли ушёл чуть ли не весь
вечер. В самом процессе поиска заключалось что-то захватывающее. Удобно устроившись на
мягком велюровом диване, прихлебывая чай из чашки манерного сервиза «Мадонны», Ляля сама
почувствовала себя рекламным персонажем – такой, как вот эта, домохозяйкой из американских
журналов времён пресловутого «процветания». Не хватало только домика-бунгало –
