в растворе проявителя чуть дольше, – улыбка на лице Валентины получилась бы шире, теплее и

душевнее. Но жизнь, этот странный уличный фотограф, снова и снова слишком скоро вынимала

этот незавершённый, полупроявленный образ её матери из ванночки с прозрачной жидкостью,

резко отдающей химикатами, и Ляля, в который раз досадливо передёрнув плечами, торопилась

оторваться от этого несовершенного лика и с удовольствием впивалась глазами в другие снимки,

где сама она, хохоча во весь рот, ещё дошкольницей, с длинными чёрными волосами, восседала

на шее у отца.

Повзрослев, она даже изобрела для себя рабочую метафору того, что стояло за

фотографическим образом каждого из них. Мать – это всегда символ туманного росистого утра,

прохладно-спокойного и как бы томящегося в ожидании восхода с востока яркого, жаркого

солнца. Отец, напротив, образ прошедшего, но ещё не завершённого дня, исполненного

сознанием всего, что успело случиться – летний тёплый луг на закате, излучина широкой,

респектабельной, уверенной в своём течении реки, быть может заслужившей даже упоминания

на страницах школьного учебника по истории в связи с древними битвами или прочими

пертурбациями в жизни человечества. И, наконец, она сама, Ляля, как жаркий, знойный полдень с

громким пением птиц в ослепительной вышине безоблачного летнего неба.

А теперь, по мере приближения встречи в пятницу, она всё больше ощущала какую-то

необъяснимую неловкость при мысли, что он увидит другую, неявную сторону её жизни. Ляле

вдруг захотелось спрятать своих родителей подальше от его взора, или, по крайней мере, как-то

извинительно отшутиться перед ним за то, что они такие – совсем на него непохожие и, скорее

всего, даже в чем-то нелепые, учитывая его странную, не от мира сего, оптику. Может быть, она

стала смотреть на себя и свою семью отстранённо, его глазами? Как смотришь на свою детскую

комнату, куда возвращаешься перед первым сентября после долгого трёхмесячного странствия по

морским курортам и санаториям, когда всё в комнате тебе кажется и мило-знакомым, и

одновременно глупым.

«Я что, стала совсем похожа на него?» Сон не шёл именно из-за тянущего душу

беспокойства и необъяснимой неловкости, и Ляля внимательно, немигающим взором смотрела

на потолок спальни, будто рассчитывая найти там ответ. «Может, я чересчур с ним сблизилась? И

начинаю думать и смотреть на мир так же, как он? Говорят, что супруги, долго прожив друг с

другом, становятся даже внешне похожи. Может, в силу физиологии? Обмен гормонами, всякими

там эпителиями слизистой оболочки? Проникновение друг в друга? Проникновение… да уж…

Глубже не бывает. Особенно после сегодняшнего…» Они дошли до очередного «блюда» в

заветной книге – что-то этакое «африканское». Недаром называется «а ля негресс». Ляля

вспомнила, как сегодня, прежде чем повести Вадима в спальню, она заставила его закрыть глаза

и, быстро раздевшись и стараясь не шуметь, надела на лицо устрашающую маску с ядовито-

тропическими мазками красок – сувенир, который отцу привёз сослуживец то ли с Мадагаскара,

то ли из Боливии. Она, наверное, выглядела очень загадочно в этой маске. Загадочно и

раскрепощённо. Вот так, закрыв лицо маской и раздевшись догола, можно было бы бегать по

джунглям, совершенно ничего и никого не стесняясь. Будто Ева в Эдемском саду до своего

грехопадения.

Африканцы в джунглях, никогда не видевшие белых людей, воспринимали бы её как

живое божество. Главное не снимать маску! Ни за что не снимать маску! И тогда то, что

происходит с твоим телом, то, что он со мной сегодня сделал, – кстати, здесь, на этой самой

постели, – всё это как бы не со мной. Но одно несомненно: божеством, единственным и главным,

во всех этих играх, начиная оттуда, с турбазы, всегда и во всём была она. Ей нравилось

командовать им, и у неё это здорово получалось!

Погрузившись в неё с тем стоном-всхрипом, который она услышала за спиной, теперь он,

оказывается, проник и в её сознание!

Всё ещё глядя вверх перед собой, туда, где угадывался потолок, она вспомнила, как на

днях, подскальзываясь в сапогах на укатанном до блеска снежном тротуаре и торопясь на

маршрутку возле универмага «Москва», она смешалась на минуту с толпой приезжих,

выскакивающих из двух или трёх «Икарусов» с тульскими или калужскими номерами. Что-то тогда

она ощутила, какую-то несуразность. Так чувствует себя в предбаннике среди десятков голых или

полуодетых тел новичок, только что ввалившийся туда в зимней одежде из морозного тамбура.

Сейчас, размышляя об этом в темноте, она остро ощутила, что вот это, эти «гости столицы», как их

без тени иронии, на полном серьёзе именовали в «Вечёрке» и на втором московском канале,

покорно разглядывающие Кремль и Мавзолей, а затем ожесточённо штурмующие ГУМ, ЦУМ и

Военторг, которые Ляля терпеть не могла за их многолюдье и убогость, – это ведь, пожалуй, и есть

тот мир Изотовки, из которого, как пловец из скользких и противно-мохнатых водорослей, плюясь

и отчаянно отряхиваясь, пытался выбраться этот странный егерь все эти годы. И, выбравшись из

трясины провинции с её тётками в мохеровых бесформенных шапках и мужиками в куртках из

дешёвого кожзаменителя, что он увидел? И что он увидит в эту пятницу, когда встретится с её

родителями? «В зеркале двух миров», как постулирует рубрика в газете «Правда». Вот и она,

случайно приручив этого чудака, невольно заглянула в это зеркало двух таких разных миров –

Москвы и этой всесоюзной Изотовки. Ей стало неловко за свою большую квартиру; за то, что в ней

есть не просто телефон, а даже два на одной линии, один из которых, в кабинете отца, стилизован

под антикварный аппарат; за те дорогие розы, на которые Вадим потратился в первый визит.

«Надо будет сказать ему, чтобы не тратил деньги на цветы, – подумала она почти панически. – А

то он, пожалуй, живёт по принципу Ломоносова: в день на денежку хлеба и на денежку квасу».

Нет, он, конечно, наотрез отказался обуздать свои амбиции и сэкономить на цветах и

подарках, когда Ляля осторожно завела с ним об этом речь в четверг, накануне визита.

– Ты лучше скажи мне, что подарить твоему отцу? Что он ценит?

– Книги, пожалуй. Только учти: у него почти всё есть. То есть все книги, которые, по его

мнению, имеют художественную ценность.

– Понятно. А мемуары Жукова у него есть?

– Да, наверняка. Он и мне давал их читать, когда я готовилась к экзамену по истории.

Он всё же умудрился удивить и её, и ещё больше Жору. Явившись на следующий день

ровно в пять, как и было оговорено при приглашении, Савченко с порога вручил Валентине

Евгеньевне роскошный букет, поцеловав ей руку, чем немало её смутил. Для Жоры ради

церемониала знакомства у него оказалась припасена небольшая книжка стихов Мандельштама в

мягкой обложке, изданная в ГДР, где немецкий перевод зеркально отражал текст оригинала.

– Благодарность от однокашника из Берлина за помощь в овладении и русским языком, и

точными науками, – лаконично, но с достоинством объяснил происхождение книги Вадим. – Я

сделал себе ротапринтную копию в чертёжном бюро, – поспешил добавить он, предваряя

возможные протесты со стороны хозяина дома, – буду рад, если у вас будет оригинал. Ляля

сказала, что вы большой любитель книг.

Может, благодаря подарку, который пришёлся ему по душе, а может, в силу манеры гостя

– ненатужной вежливости в сочетании с какой-то внутренней сосредоточенностью – Жора

проникся уважительным, а не протокольным интересом к Савченко. Он мягко, но настойчиво

выяснил отчество гостя и, вопреки неуверенным протестам последнего, далее до конца вечера

именовал его не иначе, как Вадим Борисович.