полностью замела их утренний след. Ляля, отдав ему на согрев правую руку, обхватила Вадима и

засунула левую руку в карман его куртки. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, и почему-то

очарованно молчали.

«Он, наверное, девственник. Ну, не может же парень просто так, по-пионерски, ходить

возле женщины две недели, даже если он не от мира сего и с техническими мозгами. Должен же

он, хоть теоретически, знать устройство женщины». Женщиной она мысленно именовала себя.

«Кстати, насчёт устройства: сколько у меня дней осталось? Если он теоретик, а не практик, это

важно. А то как бы не залететь случайно».

Вадим просто шёл вперёд, зарываясь глубоко в снег и заботливо ощущая в своих ладонях

теплоту её маленьких рук. Они с громким топотом стряхнули снег с ботинок в вестибюле, и Ляля

сказала:

– Пойдём, посмотришь, где я живу. А то одной, да ещё больной, в комнате сидеть скучно.

Соседки не будет часа три. Она со своей компанией в гостиницу «Интурист» на экскурсию

отправилась.

В комнате было светло от навалившего за последние часы снега за окном и тихо, как в

храме. Пока Савченко возился, снимая намокшие лыжные ботинки, чтобы поставить их к батарее,

Ляля метнулась в комнату и одним махом руки смела со стула Лилькины трусики и бюстгальтер,

швырнув их на её же кровать под одеяло. Вадим размеренно и с любопытством кота,

очутившегося в чужой кухне, прошёл вглубь комнаты, инстинктивно вертя головой и рассматривая

зачем-то стены, хотя на них ничего не красовалось.

– Ты что ищешь? Картины? – Ляля сбросила с себя куртку и ботинки, швырнув и то и другое

в направлении Лилькиной кровати. – Картин нет. Но ценно то, что мы здесь только вдвоём со

старой девой – мой родитель специально дороже заплатил, чтобы не вчетвером в одной комнате.

Сесть, правда, негде, места для кресла мало. Так что присаживайся на кровать. У меня ещё тёплый

плед есть, а то замёрзнешь.

Всю эту белиберду Ляля произносила на автомате, обречённо направляясь к своей

постели.

– Ух ты! У тебя и спальник есть! – воскликнул он, когда она, не раздеваясь, юркнула туда

чуть ли не с головой.

– Нет, это не мой, здесь вчера пришлось выпросить, когда поняла, что заболеваю. В нём

теплее спать.

Она и вправду выпросила вчера двойной спальник на складе, когда со змеиной хитростью

планировала всю эту операцию по его соблазнению.

«Это же не Лилькины двенадцать братцев-месяцев, которые сами под простыни лезут, –

приняла она ещё вчера стратегическое решение. – Надо соблюсти абсолютную невинность:

спальник – это не про секс, спальник – это про альпинизм. А какую вершину этот конструктор

покорит, решим сами».

Оставался последний шаг, и Ляля сделала его без колебаний.

– Слушай, действительно, не мёрзни, – окликнула она Вадима из-под одеяла, – возьми там

плед в ванной. Не обращай внимания на надпись – это не для своих, а для старой девы, чтобы

чужое не хватала. Только не уколись булавкой.

Змеиная хитрость её была в том, что она действительно с утра приколола английской

булавкой бумажку с надписью «Из ванной не выносить» для бестолковой Лильки. Ей сейчас

нужны были эти двадцать секунд, которые он провозится с пледом и булавкой в ванной, чтобы

догола раздеться в спальнике.

Он, слава богу, провозился даже дольше, чем она планировала, и Ляля даже

всполошилась, не оставила ли её безбашенная соседка пачку презервативов или что-нибудь столь

же неуместное на виду. Но Вадим наконец-то вышел с пледом в руках, когда она уже надёжно

зарыла всю одежду между спальником и подушкой.

– Плед, как у Шерлока Холмса, – заметил аналитически Савченко, – не хватает кресла-

качалки, трубки и Бейкер-стрит за окном.

– Усаживайся поудобнее, – нарочито засуетилась она, поджимая ноги и поворачиваясь

внутри спальника так, чтобы ненароком не обнажить грудь. Вадим послушно расположился на

дальнем конце кровати и уселся по-турецки, накрывшись пледом. Она мысленно отрепетировала

эту сцену накануне несколько раз, ревниво захронометрировав все свои действия. Сейчас, когда

всё её тело обратилось в один нерв, это помогло ей не суетиться и не раскрыть раньше времени

план игры. Она с его подачи уверенно залепетала что-то о Конан Дойле. Только для того, чтобы

выиграть время и в конце нескольких фраз утомлённо затихнуть, и, полежав в тишине секунд

двадцать, сказать жалобно:

– Знаешь, всё никак не согреюсь, даже в спальнике. Полезай сюда со своим пледом, у

меня зуб на зуб не попадает.

Савченко жестом официанта, меняющего скатерть, махнул пледом, накрывая и Лялю, и

полу спальника, которую она предусмотрительно откинула в сторону, и перебрался к ней,

повернувшись боком так, что его лицо приблизилось к её плечу. Он хотел поправить сползавший с

неё плед и попал рукой на её упругую, обнажённую грудь. Он почему-то сразу, не глядя и не

дотрагиваясь до неё, сообразил, что она совсем голая под этим спальником, и на мгновение

оцепенел. Его начало трясти, как в ознобе, и именно в этот момент она прильнула к нему всем

своим телом, облокотившись локтем на подушку и обдав его нездешним запахом польского

дезодоранта. Не отрывая локтя от подушки, Ляля вплела свои пальцы ему в волосы и провела, как

гребнем, от основания до кончиков, зацепив мочку уха и поворачивая к себе его голову.

Её лицо было так близко, что он, повинуясь инстинкту, буквально впился губами в её рот,

обхватив левой рукой её шею, а правой лихорадочно расстёгивая молнию на джинсах. Рука

дрожала так, что молния не слушалась и всё время заедала. Ляле вдруг стало смешно.

«Вот непутёвый, – подумала она, – даже штаны снять толком не может. Сможет ли он

вообще что-нибудь?»

Она оттолкнула его руку и стала настойчиво, но аккуратно расстёгивать непослушную

молнию и через минуту, когда упрямая молния всё-таки поддалась, почувствовала дрожь его

возбуждения. Она легко оттолкнулась локтем от подушки, и её тело нависло над ним так, что её

маленькие, с торчащими сосками груди оказались прямо у его лица.

Когда он попытался взять её груди, как час тому назад брал в ладони её пальцы, руки его

тряслись и как будто онемели. В ушах гулко стучало, будто отмеривал приливы и отливы крови

какой-то резонатор в физической лаборатории. Ляля мимолётно, но очень внимательно взглянула

ему в глаза и шепнула: «Не волнуйся, всё будет хорошо. Ты же хочешь меня?» Отчаявшись

успокоить свои по-прежнему трясущиеся руки, он прильнул к ней головой и вместо

утвердительного ответа слегка боднул её плечо.

Что было потом, они оба помнили смутно. Сначала они как-то неловко возились в ворохе

одежды и одеял, потом он всё-таки сумел обхватить Лялю и перевернуть на спину. Так он

чувствовал себя увереннее: он превратился в механизм, выполняющий backward and forward

friction movements. Это дурацкое определение из какого-то учебного текста для занятий по

техническому переводу в тот момент всплыло почему-то в его памяти. Он так и не смог его тогда, на третьем курсе, толком перевести.

«Надо будет у неё потом спросить», – промелькнуло в голове, и он выпал из нормального

человеческого состояния. Больше он ничего не видел, не слышал и не понимал.

– Ты что, робот? – шёпотом поинтересовалась Лялька.

Он, кажется, даже как-то рассеянно кивнул, в сущности признавая себя таковым, но было

понятно, что он не уловил, о чём, собственно, его спрашивают.

Он был неумелым и старательным и по-прежнему действовал в состоянии душевной

оглушённости, и Ляля невольно улыбнулась довольной внутренней улыбкой опытной и много

знающей женщины. Он, кажется, и хотел и боялся её одновременно, и потому на самом деле

двигался как умный, но запрограммированный робот.