белый снег и мороз, а больше всего не терпелось увидеть вчерашнего знакомого, привидевшегося

так кстати во сне. Выскочив из ванной, она стала одеваться быстрыми бесшумными движениями.

Алый лыжный костюм невозможно шуршал в тишине комнаты, и Ляля, стараясь не

разбудить этим шуршанием Лильку (объяснять ранний подъём не хотелось), расставив руки и

ноги, как космонавт в скафандре, неслышно вышла из номера, стараясь не стукнуть болванкой

казённого ключа о дверь. Она помчалась по коридору, надевая тёплые варежки на ходу и громко

топая лыжными ботинками. Все в корпусе ещё спали, и Ляля понеслась вниз по лестнице,

перепрыгивая через ступеньки. Она на полной скорости вылетела на площадку первого этажа и с

разбега врезалась в него, так что он чуть не опрокинулся навзничь.

– Вы опять норовите упасть, Красная Шапочка! – воскликнул вчерашний знакомец,

моментально отходя от шока.

– А Вы опять меня спасаете, Дровосек! – отпуская его рукав, за который она

непроизвольно схватилась, и пытаясь скрыть смущение, ответила она. – А кстати, что Вы здесь

делаете? Мы же договорились встретиться в столовой. И, кстати, почему мы снова на вы?

– У меня, совсем кстати, есть ответ на все эти вопросы, – в тон ей подхватил Савченко. Ему,

как и вчера, с первой минуты легко с ней говорилось, как будто они знали друг друга вечность.

Или это горы так влияли? Атмосфера отдыха? В Москве он всегда чувствовал себя зажатым,

особенно с девицами, особенно с такими вот, от которых веяло духом столицы,– не чета

изотовским. – Я просто захотел встретить вас пораньше и во времени, и в пространстве. Достичь

этого можно, покрыв лишнее расстояние и сэкономив время. Почему мы снова на вы? Потому что

ты ещё не до конца проснулась, а во сне людям свойственна неземная учтивость, и в снах все

говорят друг с другом только на вы.

Она быстро взглянула ему в глаза, чтобы удостовериться, что он действительно шутит, и

кокетливо замахнулась на него варежкой:

– Да ну тебя, егерь! Ты опять забиваешь мне голову, как вчера, завиральными идеями. Я и

так вечером после бесед с тобой впервые в жизни на электророзетку стала глазеть и размышлять, что опаснее: сила тока или его напряжение?

– Я готов ответить на этот вопрос, как только мы решим, что важнее – позавтракать прямо

сейчас, а потом ехать на гору или наоборот?

Ляля с присущей ей женской хитростью ещё вчера определилась с этими приоритетами. Ей

ревниво захотелось, чтобы их двоих окружало как можно меньше людей – в ней проснулся самой

ей неведомый, невысказанный инстинкт хищника – хищника, который, овладев добычей,

стремится уединиться с ней в укромном, труднодоступном уголке леса, подальше от остальных

его обитателей. Мысль о том, что придётся делиться «добычей» – этим милым симпатичным

чудаком, быть с ним на виду у других, почему-то бесконечно раздражала её – как животное,

готовящееся есть корм, раздражают его докучливые сородичи.

Аккуратно, словно боясь спугнуть чуткую птицу неосторожным хрустом ветки, она сказала:

– Лучше сразу поедем на гору. Там сейчас никого нет – рано ведь. Рассвет хорошо

встречать наедине с природой. А то потом набежит толпа – в очередь на подъёмник стоять

придётся. Я вообще не люблю толпы народа, – соврала она без особой необходимости и, как

человек, который, соврав раз, уже не в силах остановиться, добавила: – Да и вообще я

застенчивая. А позавтракать можно прийти к самому закрытию, опять-таки меньше ждать

придётся.

– Решено! – воскликнул он. – Да здравствует приоритет пищи духовной над пищей

телесной! Мы идём любоваться восходом!

***

Сколько рассветов им удалось встретить вдвоём в те каникулы? Ему всегда чудилось, что

это был один и тот же рассвет, бесконечно повторяющийся в каждой мельчайшей детали – от

волшебных звуков лёгкого жужжания канатки, стального сипения тросов на опорах под тяжестью

креслиц, на которых они поднимались на склон горы, до снежной пороши на деревянных

сиденьях, которую он предусмотрительно смахивал рукой, прежде чем она садилась на кресло

подъёмника.

Но нет, этого, конечно, не могло быть, рассветов оказалось много – целых десять! А

Вадиму виделось, что всё слилось в один чудесный день, который начинался в лилово-

чернильном рассветном сумраке, с фиолетовыми тенями на белом, сыпучем морозном снегу; а

потом этот белый снег терял свой тёмный, мрачный оттенок и наливался изнутри, как вишнёвый

компот, пламенным алым цветом, который пропитывал его всё больше под робкими лучами

красного морозного солнца, что медленно вставало в морозной мгле из-за горных кряжей.

А снег на склонах, покрытый тонкой коркой наста, медленно менял свой цвет с

малинового на золотисто-оранжевый. И каждое утро они торопливыми шагами влюблённых,

болтая о пустяках на ходу, первыми неслись от главного корпуса к станции подъёмника, который

уже шелестел своими стальными канатами на морозе, посылая вверх по склону пустые креслица.

Торопливыми шагами влюблённых… Нет, это более поздняя аллюзия… Нет, конечно, он не был

тогда в неё влюблен. Он и не понимал тогда, как это – быть влюблённым. Ему просто впервые за

всю его юность повстречалась женщина, с которой почему-то хотелось находиться рядом. И он

каждое утро возвращался к ней, нетерпеливо ожидая, пока она лёгкой иноходью сбежит вниз по

ступенькам лестницы на площадку, где он терпеливо дожидался, чтобы снова увидеть её, как

будто в повторе на экране телевизора: в красном-вишнёвом, радостно шуршащем лыжном

костюме, с варежкой, снятой с правой руки – она специально снимала варежку, чтобы взять его за

руку. Если подумать, к нему никогда так не прикасались женщины. Да, два-три раза на танцах в

выстывшем актовом зале МАИ к нему льнули эти серые мышки в потёртых, бесформенных

свитерах и убого скроенных болгарских джинсах «Рила» – аспирантки с кафедры радиолокации,

что ли? Он толком и танцевать не умел тогда, а они старались вовсю с каким-то жалким

отчаянием. Каждая из них прижималась к нему всем телом, а в вальсе, где он просто позорно

топтался на месте, путая ноги, даже с отчаянной смелостью пыталась оседлать худыми бёдрами

его ногу, и ему приходилось цепенеть от застенчивости и подавленного желания, чтобы, не дай

бог, невольно не выдать своего такого убогого вожделения и не упереться в её лобок. Чёрт бы

подрал эти сиротские танцы в МАИ, где на каждую сотню приехавших из разных провинциальных

берлог прыщавых технарей, кое-как причёсанных, в плохо сидящих москвошвеевских пиджаках,

приходилось вполовину меньше московских лимитчиц! Савченко от раздражения и злости и на

себя, и на этих серых мышей перестал ходить на танцы уже с третьего курса. И ничего не потерял, разумеется. Чем это убожество лучше Изотовки?!

А здесь перед ним не серая мышь. О нееет! Настоящая Красная Шапочка из сказки Шарля

Перро, с умными глазами, в которых, слава богу, и близко не ночевала провинциальная

униженность и покорность, а светился какой-то мягкий и безмятежный, будто люминесцентный,

свет. Она была красивой и взрослой, она пришла из того мира, который кружил вокруг него и

дразнил его все эти годы на московских улицах, но куда вход ему до сих пор оставался заказан.

Где он видел прежде такой свет? И где он видел таких женщин раньше? Да, да, естественно, –

услужливая память подбрасывала ему образы из детства – он видел их сквозь окна купейных

вагонов фирменного поезда «Крым» в Симферополе. Поезд роскошно урчал своими

кондиционерами у главного перрона, и эти москвички со своими дочками, загоревшие и похожие

в больших очках-светофильтрах то ли на мулаток, то ли на гигантских стрекоз, со спокойным

любопытством смотрели на него, остающегося на платформе в ожидании, пока не подадут на