Первым фактом было то, что я не могла сворачивать язык в трубочку, сколько бы ни пыталась. А каждый Яггер, кого я знала, умел сворачивать язык… и свистеть. Свистеть я тоже не умела.

Должно быть, все дело в щели в нёбе, говорила я себе на полном серьезе, а может, в гортани.

Другие доказательства, впрочем, было куда сложнее отрицать, например слова, сказанные моей собственной матерью.

«Откуда ты взялась?» – говаривала она, и в глазах ее читалась смесь недоумения и тревоги.

Этот вопрос она задавала мне много раз. Он был обыденной реакцией на какие-то мои слова или поступки.

Она задала мне его, когда, придя в мою комнату, увидела, что я читаю книгу «Без дочери – никогда». Мне было девять лет, и, по всей видимости, мне было весьма любопытно, что же могло пойти не так в Иране.

Она задала мне его еще раз, когда я рассказала ей, что планирую самостоятельно путешествовать по Экваториальной Африке и уже забронировала билеты.

«Пять месяцев, – сказала я. – Меня не будет пять месяцев».

Должно быть, она задавала этот вопрос тысячу раз, но это не имело значения. Я не останавливалась. Ни единожды я не останавливалась, чтобы поразмыслить, чтобы спросить саму себя И правда… а откуда я взялась? Я никогда этим не занималась, потому что, к сожалению, у меня есть кое-что общее с козами – я упрямая, своевольная и охренительно упертая.

О, и пока я тут раскладываю карты на столе, я должна упомянуть о том, что я Козерог, а значит, с астрологической точки зрения, я на 100 % – коза. Но я отвлеклась.

Я игнорировала все улики. Бежала по жизни, устремив свой взор на наградные ленточки, а сердцу – дав наказ стремиться доказать, что я ничуть не хуже других коз. Трещины в этом образе, чьи-то реплики и вошедшие в поговорку вопросы – все это было лишь препятствиями на моем пути, а посему, вжух, и вмиг они оказывались под ковром. Все эти маленькие детали заметались мной под ковер и с глаз долой.

Возможно, именно поэтому было так трудно войти в лес и идти не оглядываясь. Ведь если сложить воедино все составляющие – идиллическую жизнь в идеальном стаде, упрямую маленькую девочку, твердо решившую вписаться в свое окружение, и ковер настолько толстый, что под ним можно было бы спрятать убитую на бойне корову – ну, вполне разумным покажется остаться на месте. Не рыпаться. Стрелять по близким целям, по которым я, как ожидалось, попаду. Какой сумасшедший ребенок решится уйти от такой жизни? Какая женщина, рожденная в таком беспроигрышном положении, найдет в себе смелость просить о чем-то большем? Я, блин, ни одной такой не знаю.

Моя мать выросла в семье бухгалтера, а отец – в семье инженера. Жизни обоих были заключены в четкие рамки (в хорошем смысле), такие с идеальной черно-белой окантовкой по краям. Но, разумеется, реальная картина всегда шире, чем то, что было выбрано и показано нам.

Они познакомились в десятом классе. Мой отец был мгновенно очарован, как только заметил ее, темноволосую Ширли Маклейн в расцвете лет, прогуливающуюся по коридорам средней школы Мэджи. Глядя на ее веснушки и колыхавшийся под двойкой бюст, любой молодой человек с толикой здравого смысла разделил бы участь моего отца. На первом свидании они отправились в Театр королевы Елизаветы посмотреть выступление трио Чеда Митчелла. Моя мама надела серое платье с красными туфлями и подходящую по цвету шляпу-таблетку. С тех пор мои родители были неразлучны.

Моя бабуля частенько рассказывала истории о том, какой дерзкой была моя мама в детстве. «О, она была непослушной. Всегда попадала в неприятности», – говорила она, прежде чем пересказать свои любимые байки о том, как шкодила моя мама. О том, как моя мама убедила свою младшую сестру затолкать себе в нос конфетки в форме сердечка, да так глубоко, что потребовалось вмешательство врачей. Или о том, как мама спустилась по лестнице из своей комнаты и объявила о том, что готова идти в церковь – зачесав волосы а-ля Билли «Бакуит» Томас. Мне всегда нравилось представлять свою мать молодой женщиной, нахально встречающей жизненные ограничения хулиганисто высунутым языком, а после издающей пердящий звук и удаляющейся восвояси. Может, так вышло потому, что я никогда не была знакома с этой женщиной, никогда не встречала эту девочку в своей жизни. Откуда она взялась такая? И куда подевалась?

Моя мама и по сей день дерзкая женщина, но никогда ее дерзость нельзя было назвать дерзостью непослушного, проблемного человека, она никогда и близко не подходила к тому, чтобы нарушить установленные правила. Ей было 18 лет от роду, когда она почувствовала разницу, которая, как выяснилось позже, была весьма существенной.

Мои родители узнали, что у них будет ребенок осенью 1965-го. Им было по 18 лет, они только окончили старшую школу, вариантов у них было немного. Для узаконивания отношений им требовалось согласие родителей и, хотя они любили друг друга, я не думаю, что кто-то из них горел желанием вступить в брак – не в таком раннем возрасте, не так скоро. И хотя у них была возможность сделать аборт, они на него не решились: аборты тогда еще были вне закона. Эту медицинскую процедуру проделывали в подвалах или на кухонных столах у кого-нибудь дома – уверена, что молодые сердца и умы моих родителей сочли ее слишком рискованным предприятием. А посему они избрали единственный оставшийся вариант: моя мама отправилась в лагерь для незамужних девушек. Она отдала своего первенца на усыновление и поспешно заблокировала все воспоминания о нем в своей памяти. С того момента моя мать держалась на почтительном расстоянии от линии риска и жила полной жизнью в пределах тех правил, которые устанавливали… ну, практически все вокруг.

Мои родители расписались спустя несколько лет после того, как родился их первый ребенок, и на протяжении более чем двух десятилетий держали в тайне факт его появления на свет. Быть может, мои сибсы считали иначе, но я, взрослея рядом с мамой, видела в ней женщину, интерпретировавшую жизнь с точки зрения риска и последствий, как контракт, в котором все условия четко расписаны в черно-белых красках без каких-либо полутонов. И хотя в целом она была оптимисткой, ее внимание всегда концентрировалось на том, что может пойти не так, она никогда не искала позитивных моментов. Это было и остается обязанностью моего отца.

Я не хочу сказать, что моя мама – человек безрадостный и невеселый, совсем наоборот. Просто прежде чем она добирается до веселых и радостных моментов жизни, она проводит изрядное количество времени, беспокойно ворочаясь в кровати не в силах заснуть.

Мне потребовалось время, но я научилась понимать эти сигналы ее тревоги и видеть в них проявление любви. Чем больше она беспокоится о чем-то или о ком-то, тем сильнее проявляется ее забота. И если эта тревога доводит ее до кровотечения из носа, что периодически случается, я интерпретирую ее как выражение безусловной и искренней любви. Когда я вижу в руке своей матери белую салфетку, смятую и усеянную пятнами красной крови, я успокаиваюсь – хотя зачастую это зрелище вызывает сильное беспокойство.

Моя мать не была единственной женщиной-примером для меня. За пределами пространства, которое она занимала, в моей жизни были и другие женщины, но все они играли примерно одну и ту же роль. Независимо от эпохи, в которой они взрослели, они все, казалось, считывали свои жизни с вполне традиционных сценариев. Они разбирались в швейных машинках и технике Cuisinart, знали, как завернуть подарки в такую упаковку, которая понравилась бы всем. Они собирали детям завтраки в школу и возили их на тренировки по футболу, уроки игры на пианино и совместные игры со сверстниками. Они чистили зубы малышам и укладывали их в постели. Они превратили в искусство такую вещь, как складывание простыней на резинках, – я никогда и близко не подберусь к понимаю того, как это нужно делать. Эти женщины были преданны, они создавали такие дома, в которые тебе хотелось бежать после работы и в которые ты действительно прибегал с радостью. Я до сих пор ощущаю запах свежеиспеченных булочек, до сих пор слышу их смех с кухни, будто я и сейчас скачу на ярко-зеленом четырехколесном «червяке» от Radio Flyer. Они любили и они переживали.