– пропел он грустно, тихим баритоном куплет известной блатной песни.
– Прямой подхалимаж и извращение текста оригинала.
– Не важно. Главное, чтоб тебе приятно было со мной общаться. Нужно думать вперёд. Как ты нас учил: перс-пек-тив-но!
«Без всяких аннексий и контрибуций». Он любил вставлять эту фразу при разговорах на любую тему. Однажды я спросил:
– А ты хоть знаешь, что это значит? Где слышал?
– На каком-то занятии по Лени-ни-зь-му, – ответил Владимир. – Понятия не имею, что это такое, но звучит красиво, и все думают, что я очень, очень умный. Когда выступаю, особенно перед женской частью пролетариата, глазом всегда слежу за впечатлением. Как только скажу: «Без всяких аннексий…», – всё. Любую бери. Готова. Веди. Клади. Делай, что хочешь…
– Ну раз классика и меня цитируешь, значит, умный и сексуальный.
– А как же. Ты теперь высоко, – он демонстративно глянул вверх, – поэтому тебя надо ци-ти-ро-вать. Так уж у нас принято, Семёныч. Годик тебя поцитирую, глядишь, и меня начнут замечать. С твоей помощью.
– Для тебя постараюсь. Мне кажется ты сегодня какой-то возбуждённый.
– Ты, как всегда, прав и наблюдателен. От тебя ничего не скроешь. Я только вчера вышел из отпуска, за который тебе спасибо. Отдыхал в Крыму. Но, самое главное – один, без жены. Отдохнул на десять лет вперёд. Это блаженство… В любое время дня у тебя благодушное настроение и каждый тебе друг, товарищ и брат. А каждая – тем более. Я даже лирическое сочинил:
Я в море купался и загорал,
Отдых был изумительный.
Ласковой женщине я шептал:
– Милая, вы восхитительны.
И только в последние дни думаешь – скоро возвращаться, а жить так хочется…
– Тебя нельзя одного отпускать. Ты ловелас и подхалим, и в этом ты неисправим.
– Вот! Видишь, со мной даже ты заговорил стихами. А что говорить о лучшей половине человечества…
Рис. Е. Кран
– Это у меня случайно.
– А по поводу подхалимажа я так определился. Послушай, ты первый, кому читаю…
Он вынул из кармана записную книжку и продекламировал с пафосом:
Ругаться с начальством? Топать ногой?
Бить себя в грудь и рявкнуть?
По жизни мне ближе принцип другой:
Лучше лизнуть, чем гавкнуть.
– Гениально! Как я расту! Какое проникновение в душу человека!
Он поднял указательный палец.
– Учись у старших товарищей! Привет семье!
И, улыбаясь, пошёл на своё рабочее место.
Жри землю
Едем по степи на площадку крупного строительства с одним из руководителей области. Степь да степь кругом…
– Григорий Семёнович, как вы в этих краях оказались?
Он улыбнулся.
– Детдомовский я. Сирота. Окончил в тридцатые годы школу, и послали меня сюда, как тогда говорили, по спецнабору.
«Ехай, – сказали. – Тебе поручаем строить Страну Советов».
Прибыл. А там – городок небольшой, работают заключённые. Всё огорожено. Озеро солёное. Пресную воду в бочке возили на трёхтонке за сто двадцать километров. А командовал всеми Моряк – кличка у него была такая. Большевик с маузером. Ездил на пикапе со спицами. Грамотёнки у Моряка мало было, звал иногда меня, как он сам говорил, «создать бумагу». Но руководить умел. Дисциплину держал. Боялись его.
Я осмотрелся. Шустрый был. И решил удрать. А что? Молодой, жрать нечего, воды нет, девок за горизонтом не увидишь. Но не отпустит добровольно Моряк. А по степи далеко пешком не уйдёшь. Составил для себя план побега и приступил к его исполнению. Когда машину за водой послали, взял своё имущество – деревянный ящичек, залез в бочку, чтобы никто не видел, и поехал. Еду, хоть и темно, трясёт, но радуюсь: «Какой же я хитрый!» Но, видать, кто-то стукнул. Узнал Моряк про это и догнал трёхтонку на своём пикапе со спицами. Остановил и кричит:
«Вылазь, Гришка, я тебя стрелять буду!»
Вылез я со своим деревянным ящичком, он меня к бочке поставил, брови сдвинул и говорит:
«Именем революции и советской власти я тебя приговариваю к расстрелу за изменничество и за то, что хочешь убёгти…»
И маузер мне прямо в грудь. Перепугался я, упал на колени:
«Пощади… не убивай… молодой я… глупый».
«Жри, – говорит, – землю, с которой убёг».
Я жру землю, а Моряк командует:
«Клянись, что отседова не убёгнешь!»
Жру я землю и клянусь. Жру и клянусь.
«Ну, ладно, ехай обратно».
Так я и остался здесь. Клятву держал. Управляющим стал. Героем социалистического труда. Депутатом республики. Орденоносцем.
А Моряка в тридцать девятом Сталин прикончил.
Нестандартный тост
Так случилось, что после окончания вуза я по распределению работал на производстве в провинции, а затем перешёл в столичный институт по проектированию металлургических заводов. У производственников к проектировщикам всегда было скептическое отношение, эдакое чувство превосходства. («Сидят девочки и мальчики, рисуют на кульманах карандашиками».)
Я исключением не был. И только когда начал осваивать эту профессию, понял, как ошибался. Прошёл не один год, пока пришла уверенность. Совсем не юноши и девушки, а зрелые, высокообразованные, талантливые, умные специалисты создавали проекты заводов, объектов различного профиля и назначения. По этим проектам строилось всё – от детских садиков до космодрома Байконур.
В нашем институте я общался с таким количеством эрудированных, грамотных, напористых и уступчивых, неприятных и благожелательных, скрытных, остроумных и многознающих людей, что порой начинал сомневаться в своих возможностях руководить этим коллективом, хоть и имел неплохой производственный опыт.
Одним из ярких коллег, который на первых шагах поддерживал меня своими советами и жёстко критиковал при неудачах, был Лев Борисович Штейн. Я обратил на него внимание, когда в первые же дни работы увидел в коридоре группу мужчин и женщин, окруживших стоящего в центре человека. Небольшого роста, пожилой мужчина с чёрными, нет – очень чёрными, излучающими какую-то колоссальную энергию глазами, с приплюснутым, искривлённым носом и словно помятыми ушами, с тёмными, тронутыми сединой волосами энергично и громко что-то разъяснял.
Когда я подошёл ближе, то услышал следующий пассаж:
– Зачем вы мне рассказываете, что перед вами стоят вопросы? Вопросы надо ре-шать! А стоять должен х** (простите, но из этой песни слов не хочется выбрасывать)!
Лев Борисович в выражениях не стеснялся. Сознаюсь, я имел немалый запас ненормативной лексики, но он жил несколькими этажами выше.
В этом я убедился, познакомившись с ним поближе, так как наши кабинеты оказались рядом, и его могучий голос слышен был всегда при разговорах по телефону или производственных разборках.
– Лев Борисович, почему вы говорите так громко и так эффектно материтесь? – спросил я у него, когда наше общение стало более тесным. Мы часто общались, короче – прониклись друг к другу.
Он внимательно посмотрел на меня, потом на часы и после длинной паузы изрёк:
– Заканчивается рабочий день. На такие «умные» вопросы я могу отвечать только за бутылкой коньяка высшего качества и выдержки с соответствующим закусоном. Если ты готов выполнить это техническое задание, то в твоём распоряжении тридцать пять минут и гастроном напротив. Только при таких условиях я тебе поведаю «яркую» историю своей неполноценности…
