Огромная как конюшня комната, словно казарма, заставленная двухъярусными металлическими кроватями, вскоре почти совсем опустела. Лишь несколько коек были заняты спящими бродягами, среди которых был и Дима. И если бы он проснулся раньше, то наверняка увидел, как мимо него проплывают «на вынос» из ночлежки украденные у него ночью её обитателями вещи. Те даже и не скрывали сильно, что несут краденное, а если бы обворованный проснулся и стал бузить, то, может быть, кое-что отдали, а, может быть, и нет вовсе, сказав, что это их: мир бродяг суров, и здесь важно не то, что ты увидел у кого-то в руках «подрезанные» у тебя накануне вещи, а то, – хватит ли тебе здоровья, чтобы вернуть это, и захочешь ли ты ради этого барахла им рисковать.

У Димы ничего такого ценного, из-за чего бы стоило им рисковать, в пожитках не было. Ничего, кроме двух книг, романов, которые он купил на уличном развале за весьма приличные деньги. Но их и не украли…

Когда, с трудом проснувшись, уже ближе к полудню Дима направился в уборную, что была на дальнем конце комнаты, то здесь его ждал новый удар.

На грязном полу, испачканном вперемежку экскрементами и уличной грязью, плававшими в лужах стоявшей местами на коричневом кафельном полу воды, пролитой с нескольких умывальников, валялась разорванная на множество частей и листочков «Невыносимая лёгкость бытия» Милана Кундеры. А остатки от романа «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса он нашёл в фанерном ящике для бумаги, прибитом над унитазом на боковую стенку-перегородку между секциями в одной из кабинок. И, хотя он сохранился гораздо лучше, чем роман Кундеры, от него тоже осталось не больше трети листов, да и те были почти все порезаны, – для удобства подтирающихся, – пополам.

В общем, книги, украденные у него, бомжи применили по прямому, – как они понимают, для чего их печатают, – назначению: подтёрли выдранными из них листами зад, ну и почитали заодно, пока сидели «на очке», гениальные произведения, вернее, случайно доставшиеся из них отрывки, таким образом скрасив времяпрепровождение во время какания.

Расстроенный открытием, Дима долго сидел на подоконнике в вонючем, неизвестно когда в последний раз убиравшемся, туалете с десятком засранных так, что к ним невозможно было, не уделавшись, «подгрести», унитазов и дюжиной умывальников с единственным над каждым краном для холодной воды, и смотрел на остатки романа Габриэля Маркеса, которые теперь держал перед собой, раздумывая о том, что, впрочем, ничего ценного в его пожитках, кроме этих двух варварски уничтоженных книг, и не было, да и они, если бы остались целы и невредимы, не смогли бы поправить его положение, поскольку всё равно продать их он бы не смог, да и не захотел бы этого делать, а потому ничего страшного, значит, в его жизни не произошло.

К тому же оба романа он уже прочитал, насладился ими. И пусть самих книг уже не было, их содержание и впечатления от прочтения уже навсегда останутся с ним, в его памяти. Стал бы он их перечитывать снова? Кто знает! Быть может, когда-нибудь, но только не сейчас. Сейчас на чтение даже таких великолепных произведений времени не было, надо было придумывать, как удержаться на плаву и добыть денег хотя бы на ночлег следующей ночью. О еде, несмотря на то, что был уже порядком оголодавший, он теперь думал меньше всего…

В сортир заглянула «ночная» уборщица.

– А, вот ты где!.. Ну-ка, молодой человек, давайте-ка на выход. Сейчас двенадцать. Все вчерашние постояльцы уже ушли. Один ты остался. Мы до вечера закрываемся. Здесь только ночевать можно.

Она подошла ближе и увидела раздербаненную книгу в руках у Димы.

– А, нашёл, значит?! – обрадовано догадалась уборщица.

– Нашёл! – согласился Дима и с лёгкой досадой отшвырнул жалкие остатки книги прочь в кучу не то дерьма, не то гнилых тряпок, не то протухшей использованной туалетной бумаги в углу, у окна туалета.

Уборщица слегка удивлённым взглядом проводила трепыхающуюся в полёте, словно пытающуюся вспорхнуть и улететь из гиблого места, книжонку, а потом с серьёзным видом вновь повернулась к Гладышеву:

– Так!.. С вещами и на выход! – потом поправилась, вспомнив. – Ну, … можно без вещей…

Дима блуждал по Московским улицам до самого вечера. От голода сильно сосало желудок, и хотя на каждом углу были уличные забегаловки, всякие там киоски и вагончики, аппетитными запахами, бойкими очередями и яркими вывесками и внешностью завлекавшие к себе посетителей, денег у него не было.

Возле каждой уличной точки общепита, как правило, стояло по несколько больших, изрядно помятых баков с мусором, большей частью которого были недоеденные куски бутербродов, булочек, пирожков, снеков и гамбургеров. Но он ещё не дошёл до того состояния потери достоинства, чтобы примкнуть к ошивавшимся у них стаям бродячих собак, а также бомжей, лениво ковыряющихся среди отбросов и выбирающих куски получше, попривлекательнее и поаппетитнее. Собаки, изрядно испорченные обилием еды, даже не рычали ни друг на друга, ни на бомжей, копошащихся в мусорке прямо у них под носом. Да и что было рычать-то: халявной еды вокруг навалено вдоволь и прибывает ещё больше с каждой минутой, – так что им даже лень было для приличия и соблюдения собачьего этикета хотя бы просто поскалить зубы.

Как-то незаметно, к вечеру, Дима оказался у ограды «Космоса». Он сам не мог понять, как пришёл сюда, потому что блуждал по Москве совершенно бесцельно, и вероятность снова оказаться в этом районе была один на миллион. Но он всё-таки здесь очутился.

Его вдруг нестерпимо потянуло войти внутрь этого бастиона роскоши, упасть в ноги Веронике и молить её, просто умолять её простить его за всё, – за что она там на него была сердита, знать бы, – и взять с собой в Сумы, увезти его на родину, на Украину. А уж там он как-нибудь с ней рассчитается…

Дело дошло до того, что он даже направился в крайней решимости к четырёхлопастной вращающейся двери входа в гостиницу, на ходу придумывая, что сейчас ей скажет. Но у самого крыльца, перед первой ступенькой, его что-то остановило. И он встал как вкопанный, не в силах ступить дальше ни шагу.

Нерешительность вдруг догнала его, словно поотставшая подруга, и напала на него сзади, настигла, обволокла, и теперь он уже придумывал себе оправдания, почему не может зайти в гостиницу: на дверях грозный, сердитый швейцар, а вид у него помятый, нищенский, бродяжный, от него за версту несёт «клоповной» ночлежкой, а здесь то и дело причаливают автобусы-экспрессы с иностранцами! Да его просто не пустят в таком затрапезном виде внутрь, даже на порог не пустят!..

Постояв так минут пять, Дима понял, что не сможет теперь уже зайти в «Космос». Ни за что! Решимость куда-то испарилась, и он остался один на один со своей робостью.

Отойдя немного, он стал с тоской прогуливаться по огороженному огромному двору гостиницы, прошёл к статуе Шарля де Голля, и уже оттуда посмотрел вверх на окно номера, где ещё вчера жил.

В окне стояла Вероника. Нет, возможно, это была уже и не Вероника. Скорее всего, она уже покинула Москву. Но чей-то женский силуэт виднелся в не зашторенном проёме окна. И Диме хотелось, чтобы это всё-таки была Вероника, и чтобы она хотя бы сейчас, с высоты своего положения, из дорогого номера роскошной гостиницы, смотрела на него, пусть без любви и даже без любопытства, но хотя бы просто так, как смотрят на уличный пейзаж, частью которого он теперь был. Ему всё же хотелось, чтобы Вероника заметила его из своей уютной и благополучной дали и позвала его к себе. Но он понимал, что это глупое мечтание. Больше всего на свете Вероника, кажется, любила деньги…

– Вот бы мне рублей … миллионов десять! – вдруг с какой-то досадой, горечью, но одновременно с пламенной надеждой и верой, что такое возможно, подумал Дима.

Он снова глянул через плечо на силуэт девушки в окне их номера, который почему-то всё-таки был похож на Веронику, и побрёл прочь.

Полночи он снова шёл наугад сквозь поднявшуюся пургу и вьюгу, кутаясь в своё демисезонное пальтецо, которое для таких длительных прогулок по московскому морозцу явно не годилось. Каким-то чудом выгреб он на ту же самую ночлежку, что было уже совершенно непостижимо и невероятно.