- Нет, не рассказывал, давай!

- Ну, дело было такое… неофициальное. Поехал я прошлой осенью в город, зашёл к земляку. А он, знаете, в новом доме на проспекте Мира… такой дом шестиэтажный, в прошлом году только построили. Словом, въехал он туда на новую квартиру, и от завода недалеко, и квартирка дай боже мистеру Твистеру. Приехал, значит. И, значит, по случаю встречи сели мы за стол. Вдруг - звонок. Его жена пошла открывать, слышим, извиняются в прихожей, потом входят. Поглядели мы с Грицко и ахнули: англичане, ей-ей! Делегация какая-то. Выступил тут один наш, провожатый, надо думать: так и так, говорит, приехали они к нам, говорит, поглядеть, как живут советские рабочие, простите, говорит, за вторжение. Что ж, думаю, такое вторжение мы одобряем, ежели у тебя виза есть. Ну, походили они по квартире… Газовую ванну оглядели. Ну, понравилось. Один из них очень здорово говорил по-русскому, чёрт его знает, где насобачился. Гляжу, он меньше всего на хозяина внимание обращает, всё ближе ко мне да ко мне.

«Вы, - говорит, - кто?» - «Я, - говорю, - военнослужащий, в звании старшины», - «Очень, - говорит, - приятно, я сам был сержантом», - и ручку мне тянет и называет такую фамилию, что сказать неприлично… Словом, нехорошая такая фамилия, а тут, понимаете, женщина всё-таки. Чёрт, думаю, с тобой, тут твои родители виноваты, а дальше посмотрим. Подъезжает он, вижу, ко мне и спрашивает: очень, говорит, сильно вы к войне готовитесь?..

Шейко замолчал, с наслаждением прикуривая от соседа. Лавров улыбнулся: ах, хитрец, знал, когда замолчать, на самом интересном месте. Но рассказчика поторапливали, и он спокойно сказал:

- Не спеши. Козьму Пруткова читал? Так вот то-то же, что не читал. Поспешность, говорил он, нужна только при ловле блох.

Он переждал, пока утихнет смех.

- Так на чем мы остановились? Да… Что ж, говорю, если вы готовитесь, нам ведь не сложа ручки сидеть.

Он поморщился, да и говорит: «У вас песня есть про бронепоезд на запасном пути». - «Точно, - говорю, - товарища поэта Светлова песня». - «Про поэта, - говорит, - я такого не слыхивал, а вот что бронепоезд вы с запасного пути перевели - знаю».

«Ну, - отвечаю я, - вранье это, мистер… Не те газеты читаете. Это вы же в Корее дела делаете такие, что…» - гляжу, а он оживился весь. Нет, думаю, дулю тебе, - во избежание ноты протеста умолчим, что вам за такое дело положено.

«Ну, хорошо, - говорит, - сойдем с этой щекотливой почвы, а вот вы скажите, вы подписывали обращение Совета мира?» - «А как же, - говорю, - конечно, подписывал». - «Так почему же вы в армии тогда? Мир и армия, дескать, - вещи разные». - «А потому, что мы ведь мира не просим, мистер… Мы его охраняем, мистер… И вообще, мистер, - говорю, - надо бы вам политически вырасти». - «Ну, хорошо, сойдем и с этой почвы. А как, - спрашивает, - вам нравится ваше оружие?» - «Что ж, - отвечаю, - очень безотказное даже оружие».

Гляжу, а он опять морщится, - не по душе ему это. А меня, понимаете, так и подмывает ему что-нибудь едкое сказать. Из последних сил креплюсь. И он, видно, тоже чего-то хочет спросить, да боится. Ну, так и разошлись, я даже вздохнул, - мало поговорили.

Ушли, значит. И жена земляка моего ушла в детский сад за сынишкой, а мы с дружком пошли во двор, в гараж, его машину смотреть, «Победу». Глядим, а англичане-то во дворе.

Доски там всякие во дворе, канавы, известка, кирпич - словом, развал и столпотворение. И вот играют там трое ребят, копаются чего-то, перемазались в глине - смотреть тошно… Англичане друг дружке чего-то шепчут и на ребят кажут, мол, вон у них детство какое, по задворкам да в грязище.

Гляжу, тот, который здорово по-русскому насобачился, идет к ним и спрашивает: «Вы что ж тут играете? Есть же у вас и площадки для игр, и парки, и детские сады?». Тут поднимается сынишка моего земляка, вихры в глине, руки грязные, да и отвечает: «Есть, - говорит, - конечно». - «Почему же вы во дворе?» - «А мы, дяденька, Волго-Дон строим. Вот это, стало быть, шлюз - скоро откроем. А в детсаде, говорит, никаких стройматериалов нет, не то что здесь».

Тут прибегает жена моего земляка, да как начала жалобиться: который день Вовка из детсада убегает свой Волго-Дон строить, вон как весь перемазался.

Я стою хохочу, а Вовка насупился и - то ли матери, то ли мистеру: «Ну и убегаю, ну и подумаешь. Еще не то построим».

Я не выдержал тогда; словом, подошел к мистеру да так тихонько ему: «Вот, - говорю, - армия-то нам для чего нужна, понимаете?

Чтобы ребят охранять. А у нас, - говорю, - много ребят нынче, даже такие шпингалеты свои Волго-Доны строят». Тут повернулись они и ушли, а этот, с неприличной фамилией, даже воротник поднял.

Шейко кончил. И кто-то - Лавров не видел, кто, - подытожил рассказ:

- Верно, мистер, наделали на тебя, так не чирикай, как тот воробей.

И все разразились дружным хохотом. Лавров тихо отошел, и уже в своей палатке, зажигая лампу, подумал, что, в сущности, это та же политбеседа, умная, живая, и надо поговорить с Шейко - пусть побольше он рассказывает таких «баек», - а знает он их, надо думать, великое множество.

Было уже поздно; возвещая конец дня, гулко ударила пушка. Лавров достал с самодельной полки два наставления и развернул их. Сегодня на очереди был ручной пулемет Дегтярева, но по одному наставлению много не узнаешь. Лавров захлопнул книжку и вышел.

Шейко еще не ложился спать. Он был на складе оружия и вместе с дежурным по роте проверял, всё ли на месте. Увидев Лаврова, он вытянулся.

- Вольно. Вот что, товарищ Шейко. Дайте-ка мне ручной пулемет, хочу разобраться… Безотказное оружие, - добавил он, и Шейко понял, что офицер слышал его «байку».

Через пять минут Лавров был в своей палатке, и когда батальонный писарь, принесший Лаврову два письма, заглянул туда, он увидел русую голову, склонившуюся над столом, и услышал, как Лавров говорил сам себе:

- …Затем снимаем соединительную муфту, и рама разобрана. Теперь - затвор. Здесь вот - боевые уступы, обеспечивающие надежное запирание канала ствола.

Писарь, стараясь не шуметь, осторожно положил письма на приступок.

Письма Лавров обнаружил только на следующее утро. Одно было от отца; отец писал, что собрался было на пенсию, да передумал и будет работать на сплаве. Второе письмо было от Кати:

«Я знала, что рано или поздно Вам надо будет уехать. Я много думала о том, что происходило с нами за это время. Мы крепко подружились, Коля, и, сознаюсь, мне грустно стало, когда я прочла Вашу записку. Очень хочется снова Вас увидать - с Вами как-то легче становится, как тогда, двенадцать лет назад. Вы какой-то удивительно сильный и ровный, иногда мне не хватает как раз этой силы возле себя…»

Когда батальонный писарь увидел из своей палатки, как старший лейтенант Лавров, проделав свою обычную зарядку, вдруг прошелся на руках, перевернулся, побежал, и потом, резко подпрыгнув, прокрутил в воздухе двойное сальто, - он сказал себе: «Чудеса в решете», - завидуя этакой силище. Двойное сальто! - это же тебе не пробежка до озера и обратно!

Выходной наступил незаметно, и, проснувшись утром, Лавров с грустью подумал, что день ему предстоит пустой, незаполненный делом, если не считать двух писем, которые необходимо написать сегодня, да вечером - концерта в клубе. Библиотека закрыта; он слышал, что несколько офицеров полка организуют сегодня рыбную ловлю. Лавров встал, оделся и пошел искать рыболовов.

Старший адъютант, кряжистый плотный капитан Горохов, проверяя свои удочки, изо всех сил тянул лёску - жилку, и Лавров окликнул его:

- Что ж вы, Александр, Вениаминович, щуку килограмма на два решили взять?

- Всяко… бывает… - пыхтел тот, натягивая лёску. - У меня… недавно… окунь фунта на два… - он поправил поплавок, проверил грузило и закончил со вздохом: - ушел!