Ратенау молчал.

- И всё-таки я вам процитирую: «Что на свете выше светлых чердаков, вижу трубы, крыши дальних кабаков».

Теперь усмехнулся Ратенау:

- Это верно: только кабаки вы и видите. Хотите самую что ни на есть российскую, а не французскую поговорку: кто о чем, а шелудивый - о бане.

Он с удовольствием увидел, как этот длинный, элегантный мужчина вдруг сделался словно ниже ростом, куда-то пропали мягкие плавные движения рук, рассчитанная улыбка. Ратенау даже показалось, что у гостя дрогнули и поползли вниз кончики губ, точь-в-точь как у обиженного подростка. Ратенау встал и закрыл окно. Шум города, звонки трамваев, музыка в парке - всё осталось по ту сторону окна; здесь, в комнате, стало совсем тихо, и слышно было, как на кухне урчит в плохо завернутом кране вода.

- Итак, зачем вы пришли? Я же говорил вам, - только в крайних случаях!

Козюкин вдруг обозлился:

- Откуда вы знаете, что сейчас - не крайний случай? В конце концов, мы оба делаем одно дело - вы и я. Не надо этой иерархии, начальников и подчиненных: если нас поймают, так поставят к одной стенке.

- Боитесь? - прищурился Ратенау. Козюкин только плечами пожал в ответ, - жест, обозначавший: бросьте валять дурака, вы сами боитесь. Ратенау догадался, смолчал, и тогда уже Козюкин понял, что молчание было здесь воистину знаком согласия.

На самом деле никакой особой крайности не было, - просто Козюкин обнаружил, что денег у него уже нет. Должны же они платить - не только за дело, а хотя бы за эту вечную угрозу оказаться там, где нет ни кабинетов мореного дуба, ни картин Куинджи.

Первым нарушил молчание Ратенау. Он спросил так, словно у него болели зубы, а тут еще пришел назойливый проситель:

- Ну, что там у вас?

Из кармашка для часов Козюкин вытащил во много раз сложенную бумажку и протянул ее, зажатую между большим и указательным пальцами. Ратенау и здесь помедлил, прежде чем взять ее; взял, наконец, развернул, пробежал глазами несколько строчек напечатанного на пишущей машинке текста и небрежно сунул себе в карман. Потом так же медленно достал из другого кармана пачку денег и, не глядя, протянул Козюкину. Тот взял их с усмешкой. «Пачка двадцатипятирублевых, начатая, - отметил он про себя, - рублей четыреста, не больше».

- Это, однако, пустяковые сведения… - по прежнему не глядя на него, сказал Ратенау. - Я, не выходя из бухгалтерии завода, могу знать о том, что творится в главке. У вас колокольня повыше. Мне кажется, вы получаете много, а даете мало.

- Три года назад… - начал было Козюкин.

Ратенау перебил его:

- Забудьте о том, что вы делали три года назад. Мы должны жить сегодняшним днем.

- Вы знаете, что попытка с генератором удалась? - спросил Козюкин. - Это сегодняшний день.

Ратенау кивнул:

- Да, слышал.

- Пока вышел из строя один, комиссия сбилась с ног в поисках причин аварии. В течение месяца выйдут из строя все двенадцать, и тогда…

- И тогда, - подхватил Ратенау, - этим займутся чекисты. Они придут на завод, перевернут всё вверх дном и обнаружат, что начальник конструкторского бюро Козюкин вовсе не такой уж честный человек, как это казалось. Кандидат наук… член партии… воплощение критики и самокритики… Об этом вы подумали? Я предупреждал вас: портить один, а не всю серию.

- Я всё обдумал, - кротко улыбнулся Козюкин. - Во-первых, серия пошла в производство по чертежам, где нет моей подписи. Я был всего лишь консультантом, и расчет обмотки… ну да эти технические подробности не для бухгалтерского уха… я писал расчет, я диктовал его соплякам-мальчишкам, а когда почтенный профессор Суровцев, мой дражайший учитель, узнал, что консультантом был я, он в порядке творческого содружества даже не стал проверять их, а подмахнул своим вечным пером. Вот и всё… Что?

- Я ничего не говорил. Что дальше?

К Козюкину вновь вернулось самообладание. Он снова не говорил, а пел:

- Что еще? Еще я, на всякий пожарный случай, добрался до дневников монтажа этой тупицы Вороновой - знаете ее? Я осторожненько стер пару цифирей и… что я написал там? Те же самые цифири и положил всё это дерьмо назад в шкаф. - Он даже рассмеялся, довольный. - Вы понимаете меня? Кое-кто пошлет кое-куда письмо. Кое-кто ринется исследовать эти расчеты и найдет надпись на стертом. Ясно: верные цифирьки взамен неверных. И кое-кто третий - эта бедная очаровательная девица - отправится кое-куда, а потом на нее свалятся в придачу двенадцать других генераторов, потому что она делала для них ряд работ. А?

Он ждал одобрения, ждал мучительно; Ратенау склонил голову:

- А дальше что?

- Что дальше? - Козюкин даже привстал от волнения. - Дальше я критикую директора. Я веду семинар по политическим дисциплинам. Дальше я превозношу великолепное изобретение инженера Позднышева.

- И пишете некролог.

- Некролог? - удивился Козюкин. - Я видел его…

- Я тоже видел его. Еще сегодня и много раньше. И мне этот Позднышев никогда не нравился. - Ратенау смотрел на Козюкина злобно. - А вы знаете, что через пару дней провалитесь? Этот Позднышев намерен просмотреть все расчеты. Уж от него-то, будьте уверены, ничего не скроется. Я его слишком хорошо знаю. Ну, Позднышева я возьму на себя… Что еще вы собираетесь делать? Ну, не бойтесь, мы всё-таки вас достаточно ценим и так просто не отдадим.

Но Козюкин кончил свой отчет вяло:

- Заодно делаю пару нормальных работ. Кстати, чертежи генераторов для новостроек, посланные в Москву, безупречны.

- Почему? - насторожился Ратенау.

- Это надо понять. В Москве сидят люди не лыком шитые, они увидят, что к чему.

- Вы не выполняете приказ. - Он с особой силой подчеркнул это - «приказ». - Не надо было тогда фокусничать с этими генераторами, надо было начинать сразу с тех.

Козюкин досадливо махнул рукой:

- Что я, сопляк, что ли? Всё сделаем после.

Ратенау ответил на это: «Смотрите же», - встал и начал надевать шуршащий макинтош.

- Вы уходите? Куда? - удивился Козюкин. Ратенау не ответил; вопрос был задан напрасно. Козюкин взялся за шляпу и помял поля, опустив глаза.

- Слушайте, а что же с Позднышевым? - не утерпел он.

- Вы… - Ратенау не мог надеть макинтош, рукав где-то запутался, и старик покраснел от усилий. - Вы… задаете… много вопросов. Выходите на улицу и не ждите меня.

Он пошел закрывать за Козюкиным дверь и сказал:

- Вы сегодня были неподражаемы. Почему вы не актер, а? И скажите, вы в самом деле так обозлены на них или тоже играете?

Козюкин вздрогнул. В последних словах ему почудилась откровенная угроза. Он ответил поспешно, пожалуй даже чересчур уж поспешно, пытаясь скрыть внезапный страх:

- Я очень зол.

Ратенау ушел несколькими минутами позже - сухонький, безобидный на вид старичок в старомодной шляпе и в макинтоше.

Козюкин оказался прав: в пачке было четыреста рублей с небольшим, - сумма не очень-то значительная, особенно если учесть, что она была получена за три недели работы. За генераторы ему еще не заплатили. Он прикинул: в августе можно будет съездить в Сочи, обязательно одному. Нервы начинают сдавать. И все требуют денег. Накануне звонила теща, мать покойной жены. Асенька выросла из своего драпового пальтишки, оно у нее и на рукавах прохудилось. Девочка должна ехать в пионерский лагерь, а белье у нее старенькое, так не могли бы вы… Он ответил, что с деньгами у него сейчас туго, живо перевел разговор на другое и попросил к телефону Асю. Говорил с ней, как со взрослой, чуть покровительственно, справился об успеваемости, а когда кончился разговор, трубку бросил с раздражением. Да, шалят нервы…

Сейчас он вспомнил вопрос, заданный ему Ратенау: «В самом деле вы озлоблены, или это тоже игра», - вспомнил и усмехнулся. Уж кто-кто, а Ратенау мог и не спрашивать его об этом.

…Давно, еще в середине двадцатых годов, Козюкина, в ту пору молодого специалиста, только что кончившего Ленинградский политехнический институт, вызвал к себе в губком один из руководителей оппозиции.