– Не положено больше, – сказала Мячикова, мысленно приказав колокольчику молчать.

– И специальных людей для этого нет? – вновь послышался вопрос.

Мячикова не отвечала.

– Понятно, – и парень, кивнув второму, в морской форме с литерами Морской Академии, который уже взял у Лизаветы Петровны носилки.

Когда они вместе достигли десятого этажа, их догнал мужичок с Колькой.

Впятером они вошли в квартиру.

– Пришли, пришли, – заверещал уже знакомый мальчуган, направляясь в комнату больной.

«Пришли», – завиляли хвостами болонка с таксой и унеслись вслед за мальчуганом.

– Нашли кого-нибудь? – показала нос из кухни «Хламида». Но увидев четырех мужчин, умолкла. – Сейчас, сейчас. Только вот кофточку другую наденем, носочки…

– Так не пойдет? Мы ждать не будем. Чего ты раньше-то, тетеря? – спросил парень с юношеской лысиной. – Она ж не голая.

– А ты чего хамишь? – немедленно среагировала Хламида. – А то…

– Сама, что ль, понесешь? – вставил другой, с литерами Морской Академии.

– Ну все. Не ссорьтесь. Ребята согласились помочь, не ссорьтесь, – вмешалась Мячикова.

– Согласились, – опять повторила, словно передразнила, Хламида. – Мне все равно, согласились они или нет. Вы обязаны доставить и все.

– Все. Едем. Направление. Документы, – старалась ничего не забыть Лизавета Петровна.

– И что вы думаете, эти носилки там, на этом выступе, пройдут? – спросил Мячикову тот, кто был с портфелем. – Ни за что нам их там не развернуть.

– Да я и сама думала, – согласилась Лизавета Петровна. – Тогда, давайте в одеяле. Возьмем за четыре угла и вынесем.

Сказав это и выслушав прения сторон – главным оппонентом была сама больная, то и дело упоминавшая слово «Горздравотдел», – Мячикова миролюбиво заключила.

– Тогда надо ждать, когда заработает лифт.

– И вы тоже будете ждать? Или уедете? – спросила больная.

– Мы… – Лизавета Петровна выдержала паузу и коротко ответила: – Мы уедем.

Больше никаких возражений и пожеланий не было. Через несколько минут процессия, возглавляемая внуком Хламиды и двумя собаками, двинулась по лестнице вниз. Мужчины несли за четыре угла одеяло. Мячикова – медицинский ящик, тонометр, две сумки и пальто хозяйки, которая раза два возвращалась посмотреть, закрыла ли она дверь. Останавливались на шестом и втором, чтобы дать подышать больной, поскольку за все время своего путешествия она, казалось, не сделала ни единого вздоха. Когда вся кавалькада вышла, наконец, из подъезда, проходящие мимо мужчина и женщина тоже предложили помощь.

Больную переложили из одеяла на носилки и вдвинули в машину. Мячикова поблагодарила всех.

– Ничего, ничего, – сказал мужичок с пятого этажа, – пожалуйста.

И его синяки и ссадины опять расплылись в довольной улыбке.

– Удачи! – сказал парень с портфелем и юношеской лысиной. Второй, с литерами морской Академии, улыбаясь, кивнул.

– Доктор, у вас шапка наоборот надета, – сказал внук хозяйки. А такса и болонка, сидевшие рядом, дружно завиляли хвостами.

– Вы уж извините, – раздался голос откуда-то из салона, сзади. – Нехорошо я с вами говорила. Извините.

Мячикова обернулась. Это была Хламида. Лизавета Петровна молча махнула рукой.

– Саша, поехали, – тихо сказала Лизавета Петровна, обращаясь к шоферу.

Он, отвернувшись от всего происходящего, молча смотрел в окно. В кабине стоял отвратительный запах кухни.

– Всё? – бодро отреагировал Саша. – Ну вот и ладненько.

– Тихо! – сказала Мячикова, глядя на него и показывая назад, в салон, одними глазами.

Он умолк. И машина выкатилась на мокрый асфальт.

На подстанции было тепло, тихо и пусто. Только беспрерывно звонил телефон да диспетчер Катюша Жалеева, или ласково – «Жалейка», через равные промежутки времени говорила: «Да!.. Да!..» приставленной, словно приклеенной, к уху телефонной трубке. Таким образом давая знать, что она все поняла и вызов записан. Время было послеобеденное и бригады, которые по очереди возвращались, чтобы съесть принесенные из дома суп или котлеты, уже снова разъезжались по вызовам. И только доктор Труш и его два фельдшера хлопотали у газовой плиты, разогревая обед. Они только что были на тяжелом инфаркте и теперь обедали позже всех. Кроме них, в углу кухни, нахохлившись и явно скучая, на табурете сидела маленькая женщина, лет пятидесяти и время от времени, поглядывая на часы, меняла позу так, словно её терпение вступало в новую фазу.

– Знаете, Серафима Гелевна… Правильно? Гелевна? – слегка смущаясь, обратился Труш к женщине.

– Да, моего отца звали Гелий, – поняла женщина и, как бы между прочим, добавила: – Можно было бы уже и запомнить.

– Да вот. Не случилось. Извините, – выправил ситуацию Труш и продолжил, видимо под впечатлением недавнего вызова: – Так вот, Серафима Гелевна, я бы не стал так однозначно защищать эту женщину, его жену. Ведь у него очень тяжелый инфаркт – обширный, глубокий, и сам он еще относительно молодой. А она говорит: «Мне все равно, что с ним будет», и не хочет ехать с нами в больницу. Это ведь не жена, знаете, а какая-то злая фурия. А вы защищаете.

– Вот сразу и видно, что вы – человек, который просто запрограммирован на положительные эмоции, – ответствовала Серафима низким, с хрипотцой, голосом. – Вам добра подавай, позитивных движений души, так сказать, положительный таксис.

– И что же вы хотите этим сказать, уважаемая Серафима Гелевна, – спросил Труш, слегка наморщив свой высокий лоб, как бы нависший над крупными, необыкновенно глубокими голубыми глазами. – Разве вы сами думаете иначе?

– Конечно, иначе, – отвечала из своего угла Серафима. – Мы с вами живем в третьем тысячелетии и, если вы знаете, последние две тысячи лет была эпоха Рыб. Античный идеал личности, которая осознает и утверждает себя только в противопоставлении другим. Другими словами – все относительно и все познается в сравнении. Сейчас же начинается Эпоха Водолея. Это, прежде всего, как бы это сказать, изменение сознание человека, движение мысли к общечеловеческому универсализму. Это – мысль, свободная от эмоций, и, если мысль универсальна по природе, то в мышлении все люди равны. А значит, каждый волен поступать так, как он считает нужным, не заботясь ни о каких эмоциях. Так что не чувства будут мотивировать поступки, а мысль, если хотите – целесообразность. Так говорят звезды.

Серафима встала и посмотрела на часы. Она была еще меньше, чем казалась тогда, когда сидела на табурете. Ее щеки порозовели, сероватые глаза блестели. Она сделала несколько шагов к окну, расстегнула свой белый халат, поправила юбку, как поправляют волосы, не замечая. Ее вдруг возникшая двигательная активность и блестящие глаза говорили об одном – она готова к любой полемике. Все только начинается.

– Что-то не нравится мне эта ваша Эра Водолея, Серафима Гелевна, – сказал Труш, подходя к плите, чтобы привернуть газ под кипящим супом. – Ведь так можно от многого отказаться. И от медицины в том числе. Если, как вы говорите, не будет эмоций, не будет этого самого положительного таксиса, то и в самом деле, все рассуждения о добре, справедливости, о помощи страждущему, к чему, вообще говоря, сводится вся медицина, все это тогда – пустой звук. Ведь еще со времен Гиппократа…

Не договорив, доктор Труш снял кастрюлю с плиты и поставил на обеденный стол.

– …Да. Так вот, я и хотел сказать, что этот самый положительный таксис был признан необходимым еще со времен Гиппократа. И даже, наверное, еще раньше. Мы, медики, как никто, должны понимать это… – чего-то опять не договорил Труш, подойдя теперь к столику, где лежали ложки, и взяв одну из них. – Нет, не нравится мне эта ваша Эра, как вы сказали, Водолея? Так, кажется?

– У-у, не нравится, – протянула Серафима. – Так ведь от вас, Владимир Алексеевич, ничего и не зависит.

– А если это зависит от вас, то хорошо подумайте, прежде чем провозглашать то, о чем вы только что говорили. У вас там, в вашей статистике, времени много, а эмоций мало. Вот и поразмыслите, – завершил Труш, делая знак фельдшерам идти обедать в свою комнату, чего, судя по всему, они делать не собирались.