„Убеждена, что каждый человек заслуживает признания за то, что он жил на этой Земле. Как современников, так и потомков…“

Е. Палетте.

Я, Евгения Валентиновна Палетте, родилась в городе Владивостоке, в семье флотского офицера. В 1946 году, маленьким ребенком, приехала в КЁНИГСБЕРГ, куда был направлен отец для дальнейшего прохождения службы. Вся жизнь моя прошла в этом городе, за исключением нескольких лет, когда уезжала учиться. И потом 40 лет работала в «скорой». Работала сутками через двое, иногда трое. Стало быть, было время писать. Писать начала рано. В 9 классе средней школы. Сначала это были стихи, о которых сейчас говорят, что они хороши. И это, заметьте, говорят пишущие люди, что очень редко бывает… У меня есть две книжки стихов, изданных в Калининграде. Но сама я всегда была влюблена в прозу. Мне нравились ее возможности – ее палитра, ее разноплановость, ее ритм, ее бесконечные возможности слова, особенно, если использовать сюр, что дает фантастическое удовольствие. Но сейчас, когда я много времени отдаю прозе, я иногда пишу и стихи тоже. Сейчас работаю над романом «СЮЗЕРЕН». Потрясающая работа. Но есть уже изданные книги. Например, о депортации немецкого населения из Кёнигсберга (о дружбе двух замечательных детей, которым пришлось расстаться. Мальчик, сейчас известный художник, его уже нет, приезжал в 2000 году в Калининград. И я ему делала выставку в Stadt Halle.

Есть и другие романы. Например, «Квадрат» (об ответственности каждого человека за то, что он делает в этой жизни, на примере Латвии в 1939 и 40 гг.) Расстановка сил, ситуация, в которой оказались прибалтийские республики, давние соседи, с одного двора – полковник Советской Армии Руппе и его приятель-легионер фашистского легиона в Латвии. Есть роман «Интрига». Место действия – Германия и Россия. Автор романа, как и его герой, убеждены, что ничего «ТАКОГО СТРАШНОГО» в этом городе (Берлине) не будет, потому что здесь – ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ, освященная чувствами и верностью им, этим чувствам, главных героев…

Вот, и все, что хотелось бы сказать в связи с моей автобиографией.

Когда Лизавета Петровна вошла в приемную Главного врача, секретарь, уже изрядно полысевшая дама с ветхим домиком бог весть на чем державшихся на затылке волос, не сразу поняла, – зачем это она, Мячикова, пожаловала.

– Вы к ко-му? – словно на какое-то время забыв, а потом – вспомнив, последний слог, поинтересовалась она, взглянув на Лизавету Петровну одним из своих неопределенных взглядов.

Но Мячикова все-таки почувствовала неприязнь. И эта неприязнь не оставляла сомнений: скандирующая «птица Феникс» о приходе Лизаветы Петровны знала.

– Он за-нят, – опять сказала секретарша, взглянув на дверь справа и уже вставляя в пишущую машинку лист бумаги.

О том, что разговор окончен, Мячикова должна была догадаться сама.

– Мне только что по рации отменили вызов, – не отступала Лизавета Петровна. – Сказали зайти к Главному.

– Он за-нят, по-ни-ма-е-те! – сухо и громко еще раз произнесла «птица Феникс», растопырив свои еле видные глазки, что должно было означать крайнее изумление.

Секретарша снова вернулась к листу бумаги, который, наконец, вправила в машинку. Занятая своим делом, она, тем не менее, несколько раз взглянула на Мячикову, словно собираясь что-то сказать, но рот так и не открыла, хотя короткий прицельный взгляд и, время от времени, вздрагивающий кончик носа говорили о том, что эта дама что-то знает и она это «что-то» не одобряет.

– Ез-жай-те на вы-зов. Ез-жайте. По-том при-е-де-те. – еще раз сказала секретарша, уже не глядя на Мячикову и, кажется, уйдя в работу.

А Лизавете Петровне показалось, что секретарша разделяет не только слоги, но и буквы.

– Еще раз го-во-рю, ез-жай-те, – через минуту опять встрепенулась «птица Феникс».

Но из-за двери справа спросили:

– Это кто? Мячикова? Пусть войдет.

– И-ди-те, – разрешила секретарша.

И Лизавета Петровна вошла.

За тумбовым рабочим столом сидел Главный и жевал. Он ел рыбку. Дело, судя по всему, близилось к завершению, и на кусочке газеты лежал полностью обглоданный скелетик. «Бедная рыбка, – с непонятной тревогой подумала Лизавета Петровна. – Хотя, что это я раньше времени», и тут же о рыбке забыла. Теперь она смотрела на объедки, на жирную бумагу, на жующий рот, на желтоватое пятнышко на белом халате, вспомнив, как еще недавно, несколько дней назад, Главный говорил фельдшерам, что на белом медицинском халате не должно быть ни единого пятнышка. И расхожая эта заповедь показалась ей сейчас по-особому новой.

Внезапно внимание ее сосредоточилось и остановилось именно на этом последнем факте. «Бедный Главный врач» – неожиданно для самой себя пожалела его Мячикова, вспомнив о тех временах, когда на первом этаже трехэтажного здания «скорой» была организована столовая, где подавались горячие обеды и ужины суточным линейным бригадам, и куда вся администрация, включая отдел кадров, бухгалтеров и истопников с самых дальних подстанций, подтягивалась к обеду. Просуществовало это всего два месяца и когда оказалось, что будто бы съедено на несколько лет вперед, то не только линейные бригады, но и Главный врач вместе с истопниками, лишились возможности что-нибудь перекусить в соответствующей обстановке.

– Ну что там с этой больной? – довольно внятно спросил Главный врач, перестав жевать и глядя теперь в одну точку где-то в области ее переносицы, что немедленно отозвалось легким зудом.

Вначале показалось, что он спрашивал о чем-то таком, к чему она отношения не имела, но – глядя на него, пытаясь вспомнить и что-то уже вспоминая, – теперь она не торопилась с ответом. Это была тактика, выработанная годами. Тем временем на память пришло его фольклорное имя, которое он, наверняка, знал. Борясь с искушением рассмеяться, чего сейчас делать было нельзя и даже опасно, она продолжала молча смотреть на эту статичную позу, на устремленный куда-то в ее переносицу ускользающий взгляд, слушать короткие круглые фразы – такие короткие и такие круглые, что, казалось говоря, он не открывает рот до конца, и красивое слово «Фазан» возвращало и возвращало воображение на зеленую лесную лужайку, точь-в-точь, как зеленый пиджак, видневшийся из-под его распахнутого халата.

Окончательно употребив рыбку, Фазан взял паузу.

– Я не знаю, о чем вы говорите. Напомните, – наконец произнесла Мячикова, прекрасно понимая, что эти точечные, угольного цвета, глазки, уставившиеся ей в лицо, пристально изучают на нем каждый мускул, каждое движение: не дрогнет ли веко, не запнется ли.

И тогда, словно Иоанн Креститель, который видел, как в Христа вошел Святой Дух, он, будто поймав ее на чем-то лживом, скажет: «Вы прекрасно знаете, о чем я говорю. Так что там было?».

– Так, что там было? – и в самом деле спросил Фазан.

И Лизавете Петровна показалось, что она ослышалась. «Что там было?» донеслось до сознания снова. И она опять увидела этот не до конца открывающийся рот, в котором уже не было рыбки, но были какие-то слова, обращенные к ней, и его жесткую, с заметной проседью, кудрявую шевелюру, которая, вместе с головой на вполне крепкой шее, застыла в положении «вправо». Так и не вспомнив ничего конфликтного, Лизавета Петровна молча стояла, глядя на этого доморощенного пророка, не говоря ни слова. Если бы ни его нецивилизованность в том смысле, в каком о цивилизованности говорят применительно к правовому управлению коллективом, – наблюдать за ним было бы сущее удовольствие. Но делать это надо было незаметно, поскольку все, претендующие на роль пророков, обыкновенно недоверчивы и злопамятны, как папуасы.