– Итак, трое суток назад вы выезжали на вызов, – снова заговорил Главный. – Женщина на улице сбита машиной. Фамилия – Канитель или Кантель (еще раз прочитал он карту вызова, лежащую на столе). Там что, сотрясение?

– Нет. Там не было сотрясения, – отвечала Мячикова, только теперь вспоминая в подробностях этого вызова. – Легковая машина остановилась прямо в нескольких сантиметрах от нее. И она ударилась о бампер коленом. Сама. Там была только ссадина. Гемодинамика нормальная. Чувствовала она себя хорошо. И сразу ушла.

– А вы предложили приемный покой? Травмпункт, наконец?

– В этом не было необходимости, – отвечала Мячикова.

– Так вот, теперь эта женщина лежит в больнице скорой помощи без сознания, – почти весело договорил Главный, приняв нейтральную позу и предоставив Мячиковой возможность разглядывать его профиль.

– Там не было сотрясения. Там вообще не было головы, то есть я хотела сказать – не было ушиба головы. Только колено, – настаивала Лизавета Петровна.

– Значит, было, – Главный вновь посмотрел в область Мячиковской переносицы. – Начмед звонил домой. Там сказали – сотрясение.

– Но ведь не было удара по голове. Только ссадина колена, – упавшим голосом сказала Лизавета Петровна, удивившись тому, что начмед звонил домой, а не в больницу.

Начальник криво ухмыльнулся, как делал всегда, когда считал себя правым. Зазвонил телефон.

– Выйдите, – кивнул он Мячиковой на дверь, сделав неопределенную гримасу и уже слушая, что ему говорили по телефону.

Оказавшись в приемной, Мячикова подошла к окну. Мокрый снег, облака, плывущие вслед за ветром, дорожное происшествие, перекрывшее и без того забитую автотранспортом улицу. Суета, которая никогда не станет ничем, кроме себя самой.

– О-той-ди-те от окна! Вы мне свет за-го-ра-жи-ва-е-те, – обнаружилась опять «птица Феникс».

Мячикова подумала о странном сером дне, наполненном облаками и птичьими ассоциациями. Отойдя от окна, села на стул у двери кабинета Главного и молча, поджав под стол ноги, ждала, когда ее позовут.

«Здесь есть какое-то недоразумение, – думала она. – Там просто не могло быть сотрясения, потому что не было ушиба головы. Просто – не могло быть!». Снова и снова возвращалась она к этой мысли. А родственники. Родственники всегда скажут, что страшнее.

– Зайдите, – наконец снова позвали ее.

– Вы сколько лет у нас работает? – энергично спросил начальник.

– Больше тридцати, сразу после училища, – отвечала Мячикова и простодушно добавила: – Скоро на пенсию.

Взглянув в точечные угольные глазки напротив, блуждающие где-то в области ее переносицы, пожалела об этом. Фазан встрепенулся, и, устремив теперь свой взгляд куда-то по диагонали, опять криво ухмыльнулся. Потом, когда она вспоминала эту минуту, ей всегда казалось, что тогда время сделало какой-то толчок, словно ударившись о бруствер, и побежало обратно.

На лестнице темно и пыльно, как бывает в высотных домах, когда лифт расположен с одной стороны дома, а лестница – с другой, где почти никто из жильцов не ходит. Разве только тогда, когда лифт не работает. Обыкновенно на таких лестницах собирается всякий праздный и пришлый люд: пьяницы, бомжи, наркоманы и бог знает кто еще. Вот и сегодня лифт не работал. Задача была простая – доставить лежачую больную с десятого этажа в больницу к определенному времени.

Мячикова шла по лестнице вверх бодро и почти весело. Дежурство только началось и, зная по опыту, что лучше сейчас о чем-нибудь думать, тогда дойдешь незаметно, Лизавета Петровна вспоминала о недавнем разговоре с Главным о том, что же могло случиться три дня назад с больной, которая не вызывала у нее никаких опасений, о том, что предстоят трудные времена, которые надо пережить, и о том, что чем еще это закончится – неизвестно. Еще она думала, что за все время работы на «скорой» еще не было случая, чтобы по ее вине так «отяжелел» больной и, самое главное – она не понимает, почему это произошло. Она уже представляла себе начмеда из армейских врачей, эксцентричного, громогласного, размахивающего перед каждым носом руками, отдающего приказания как команду: «К бою!». Он никого не слушал, ни во что по-настоящему не вникал, а только кричал про какого-то гипотетического прокурора Федькина, которого он еще не видел, но фамилию уже знал.

И в самом деле, что будет, если Федькин узнает, что Мячикова не отвезла ссадину в больницу или доктор Ежиков неразборчиво написал в карте несколько слов…

Да мало ли что еще увидит и узнает этот самый Федькин. Начмед обыкновенно так волновался, так живописал санкции, которые неминуемо постигнут всех, от диспетчеров до недавно принятой на работу санитарки, которой ни за что не удастся отсидеться ни за ведром, ни за шваброй, – что невольно хотелось отступить от него на шаг или даже два, чтоб не достал. Раздумывая обо всем этом, Лизавета Петровна шла и шла. Гулко и мерно возвращался к ней звук собственных шагов. Звонко и весело перекатывались в медицинском ящике, который она несла в правой руке, ампулы. Инородным телом напоминал о себе подмышкой тонометр. Привычно лежал на шее фонендоскоп, и это было единственное место, откуда он, вот уже двадцать лет, не терялся. Она знала, что в одном пролете десять ступеней. От этажа до этажа – двадцать. Всего – двести восемьдесят. Ей надо пройти двести. Каждая – как восхождение к профессии, к людям, к себе. Вот уже тридцать лет большая часть ее жизни проходит на улицах, в коридорах, на лестницах, в приемных покоях. в чужих квартирах. В каждой – жизнь: своя, другая, отличная от всех. И эта жизнь в какой-то момент становится и ее жизнью.

«Дзинь-дзинь» – звенят не то ампулы, не то привязанный к ноге колокольчик. «Дзинь-дзинь!»… «Должно быть, хлористый или глюкоза, – с опаской думает Мячикова, – надо переложить». «Дзинь-Дзинь…». «Сотрясение, кома, – вспоминает Лизавета Петровна. – Не может быть, чтобы от коленки…». На мгновенье перед глазами появляется объеденная рыбка и тут же исчезает. «Шестой», – читает Мячикова на стене. И радостно вздыхает. С облегчением, как бы. Шестой этаж. Осталось четыре. И снова весело звенит на ноге колокольчик: «дзинь-дзинь». Одна за другой скатываются вниз ступени. Еще одна, последняя, превращается в плоскость десятого этажа. Теперь – маленькая, выходящая на улицу, переходная площадка, где нужно повернуться вокруг своей оси и толкнуть дверь влево. К квартирам. Сороковая – её.

– Мы ждем вас уже целый час, – громко и зло сказало стриженое существо, открыв дверь.

Что-то домашнее, многослойное, не поддающееся квалификации, надежно скрывало все, что могло бы помочь определить пол того, что стояло напротив.

– А почему не на лифте? – спросило стриженое существо.

Мячикова, как всегда, медлит. Она знает, как рождаются конфликты. Надо чуть-чуть переждать. Присмотревшись, поняла: это была просто женщина, не старая еще женщина, лет пятидесяти семи, – женщина, слегка забывшая об этом. А напомнить было, видимо, некому. Некогда зеленое, трикотажное платье, превратившееся теперь в стираную хламиду, не то чтобы висело на ней, но развевалось, как флаг.

– Что случилось? – довольно учтиво спросила Мячикова после некоторой паузы, имея в виду беспокойство, проявляемое Хламидой.

– «Что случилось?», – повторила, словно передразнила, Хламида. – Вам надо, чтобы что-нибудь случилось?

Она уставилась на Мячикову, не двигаясь с места.

– Ну и что вы приехали одна? А грузить кто будет? – отчасти прояснило Зеленое Платье суть своего раздражения.

Внутренне съежившись от этого «грузить» Лизавета Петровна промолчала.

– Да вы ее до лифта не дотащите, – повысила голос Хламида и почему-то вспомнила подробность: – А она – Ветеран Труда!

– Лифт не работает, – объяснила Мячикова, уже входя в квартиру и прикрывая за собой дверь.

Немая сцена, которая продлилась с минуту, могла бы означать и крайнее удивление со стороны Хламиды и озадаченность со стороны Мячиковой. Но ни того, ни другого никто осознать не успел.